Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

— Не буду, Ко.

Пиит-грибоед дохлебал что было в кружке — ах, пусть расписные баржи утерянного выплывают из чефирной темноты, держась за кусочек душистого сухаря из миндаля — амбре-комбре, трюм угрюм — обнял чайник, прижался щекой — тепло! — и застыл грустно.

— Лучше раскрашивай Книжку, — продолжал Кормилец. — Библия для бедных, глядь! Ипарон тебе нужен хороший, так скажи, Ил у нас не трепло, честный распределитель благ, он достанет. Двухцветные даже в природе встречаются, как лук богов… И с ластиком…

— Давай, — согласился пиит, отпуская чайник. — Давай вторяка заделай! Да листик травки опусти — для мятности… И грибов, угораю, тащите еще, а то цитра моя сделалась унылою, я одинок и грустен, как двугорбый, серебряным забытый караваном, блефускуя золотописью… Поставьте меня на табуретку, покрытого позолотой — и я вам набубню, нашаманю две тысячи стихов… И ассонансы ананасами в шам Ан-ском рубнули рифму сгоряча, а сивка — гривка первача! Вольные думы угнетают слагателя, обращая в красиля,

гонят к забору от обеда, кочергу песнопевцу — и на прогулку! Но я на чудо заторчу здесь. Я всегда мечтал жить в книжном шкафу, где корешки, как клавиши. Играть на шкапу мелодично. Пущай орфоэпия страдает! Орфеня. Глюки. Судя по Книге, загробный мир пархов похож на Библиотеку. Очень напоминает — по описаниям Протокапо. Многокнижье, нумерация, выдача. Желтые билетики, розовые карточки. Блинами там не кормят, но фолиантов полно. Хоть и на льдыне в основном — за неимением гебровой, хе-хе… Голова плыла по Гебру из села Денисьева — цикл!.. Найдется мне уголок в закутке? И камешек у изголовья (хорошо б, не шлакоблок) — почивать в бозе… И чтоб слетались с ветки кудри наклонять без обиняков, сразу за волшебный рог… А где эта, впж — Вечная Пречистая Жена? Закатная Таинственная Дева — Ирка в смысле… Зачем не идет? Принесла бы цедры квашеной, посидела нога на ногу…

— Шлындает где-то, — равнодушно сказал Кормилец. — Парху вообще по Галахе до трех жен положено. Ужас, гля, деймос. «Любовь навек, или Вырванные годы».

— Эх, бабы, коровы из реки! — облизал усы пиит. — На изере корова — «пара́». Забавно изреки — унылая пара! Семь тощих и семь тучных. По паре муму — на Мудреца. Бутерброд! Иа с Ио…

— А впрочем, может, и спит, — размышлял о жене Кормилец. — Спит, как бревно. Свернувшись в клубочек… Да чего там объяснять, вот Ил ее повадки знает. И может поведать. Он у нас знающий сны Солнца… Толкователь психозов…

Ялла Бо вдруг вздрогнул всем телом, кресло под ним хрустнуло и заскрипело, он принялся беспокойно озираться и бормотать:

— Эй вы, обступившие! Соблаговолите склонить свои ухорыла к моему слову! Я ведь Начальные Буквы могу складывать, вереницы миров созидать и крушить… У меня Лазарь на подхвате! Если начистоту — величье мое с трудом поддается учету… Время скручено и кончаемо — Бо числа не знаемо и календаря не маемо… Мир раскололся до задницы, и трещина прошла! Ну вот, все и кончилось… Миграции мигрен! Сила и ликовани! Позывы к дефекации. Чефирный ветер! Вихрь пра-праны! Я заклинал язык — берись, заумь! Мне свыше дано оживлять персонажи — чтобы вылезали из-под обложки, вроде как сдвинув магийно плиту, и запах шел сырой разрытой земли…

Пиит, святогор, вывалился из кресла и грохнулся на пол. Тулово его сотрясалось в судорогах, выгибалось, зубы колотились, шея разбухала. Пена выступила на посиневших губах. Он бился затылком о резную ножку стола.

Кормилец осторожно поджал ноги, вздохнул:

— Завораживающе разнообразна жизнь… Знаешь, Ил, как аразы друг друга подзывают? Не манят ласково, как мы, а протягивают вперед лапу ладонью вниз и скребут воздух когтями… Так вот, у яллабошки этого припадочного — ишь, дрыгается — не просто набор телодвижений, а связный рассказ: герои, сюжет, корявые описания природы («вечерело, голова прижималась к затылку, и начинались конвульсии»), кульминация, развязка, зец с точкой, тоху-боху, хуе-муе, мораль оральная. Что ни дрыг — символ… Приохотить к обмозгованью!

Ил с интересом наблюдал. Пена меж тем хлынула из пиита фонтаном. Да это за большие финики надо показывать!

— Илыч! Там… «Эткинд» дай! — озабоченно попросил Кормилец.

Ил порылся в одежде и подал маленькую серебряную самописку с вечным пером. Кормилец схватил ее и принялся впихивать в рот пииту, разжимая стиснутые зубы, — чтобы тот, грешным делом, жало себе не откусил.

— Держи его, — крикнул он Илу. — К полу придавливай…

Пиит выл, Кормилец кряхтел, Ил сопел — для ритму. «Надоело, терпеж постепенно заканчивался», — сочинял он. Приступ, однако, пошел на убыль. Лихоманка отступала. Ялла Бо слабо застонал, откинувшись. Кормилец размягченно чесал ему «Эткиндом» темечко, крышечную чакру.

— Сейчас очнется, вопрошать начнет, — проворчал он.

Пиит открыл глаза и некоторое время лежал без движенья, глядя в потолок, где плавали светящиеся шары.

— Что реально стряслось, во имя священной Семерки? — спросил он тихо. — Рвало?

— Грибов переел. Бывает, — успокоил Кормилец.

— А почему упал?

— Падучая, — сухо объяснил Кормилец. — Услышанных молитв обычно признак верный… Хряп, и дело в шляпе — мартовская «федора». Кондрашка с ветерком. Правда, она чаще на Нахума зимнего трясет… Озаряло? Виденья были?

— Как не быть… Видел как вас. Многое. Небольших разглядел ангелов в ватниках, клюющих разбросанное просо просьб… и лущеный маис-шмаис молитв… Скажи дважды на ночь: «Куку, узы!» Плод сварен! Осталось его распознать… Я здоров, пишу стихи… Швобода в затворе…

Голос у пиита дрогнул, глаза заново закатились, усы обвисли, мокрая бороденка разлохматилась.

Кормилец вздохнул:

— Приход, всякому понятно. Ясно и Ешу. Шел старушек с текстом и свалился мягким местом. Великий, гля, писатель земли гузкой… Подустал буянить лешман наш, недержала слов. В каноссу в калошах… Разварился Ялла, головка бо-бо, как с бодуна. Плющит. Кумранское кумаренье. Дунамы дум… Надо побудить его поспать. Давай, Ил, уложим его, затолкаем засоню в чайник…

Кормилец, переваливаясь, прошаркал за книжные стеллажи и выволок оттуда старый скатанный зассанный полосатый матрас, весь в пыли и неприятных желтоватых пятнах. Развернул, кинул со шлепком в угол:

— Клади этого тюфяка на матрас.

Они уложили Яллу Бо на бочок, укрыли какой-то ветошью, подоткнули.

— Пусть поспит дедушек. Успенье… После грибов, говорят, дождь в голове моросит и строчки прорастают.

Кормилец рачительно заглянул в чайник — ничего случайно не осталось? — и засунул его снова жить под кресло. Подобрал с пола свалившиеся кружки, стряхнул со стола грибные крошки. Упорядочил пространство. Снял очки, подышал на них, протер платочком с монограммой «Б.В.Р.» Улыбнулся близоруко:

— А ты молодцом, Ил-стольник, славно напроказил — всех свалил, а сам на ногах. Стоик, столовер. Эдак я тебя приближу — в зубочисты переведу… И с женой моей, рассказывают, — кремень! А мне вот бог рогов не дал… Должна, кстати, быть глубоко благодарна, бесстыжая краса, природы совершенство… Как смеет косный муж-Кормилец, Натан безщастный, Аммон, не сбросивший рога, вахлак лохматый, коснеющим бескостным языком касаться лотоса Ея колен, что цвета раковины изнутри, копаться близ рейтуз, сопя… На кой ей, синеокой, мизрах-райхельгауз, очкварь-четырехглаз… Когда имеется по-над боком такой воин-интеллектуал в серебряном кафтане… Панфёра! Харизмат! Эх ты, Илок-стоха, стохастический схоласт! Вашему брату, дворовому человеку, коли сенные девки под рукой, да требник в башке, да сыт да пьян да глаз подбит — и знатно! А с книжкой, скажем, время провести? Я тебе признаюсь… Как кухонному духовнику… — Кормилец смущенно засмеялся, махнул рукой. — Исповедуюсь слегка… Я сам, гля, с книгами живу. Есть любимые. Кончаю в них. Оплодотворяю навроде. Чтение, гля, это будто соитие в гетто — не принято, но приятно, гля. Уходишь с головой вне мира, вне человечья… Пыль сдуешь и опыляешь. Страницы, правда, обтруханные слипаются и следы желтые потом остаются — книжку ж не отстирать… Ну, не беда, глядишь, другую пухлявую кладешь, лезешь под обложку, странички гладишь, раздвигаешь, гля… Вон их сколько, только ждут. Я один, что ль? «Ночью искал я на ложе своем…» Кого искал — учит нас Раши? Раши учит — искал Книгу… Смотришь иногда — библиофил, а приглядишься — не-ет, книголожство натуральное…

Кормилец — жирный, утонченный — сладко, широко зевнул:

— А ты ступай, Ил-пряник, ступай туда, наверх, по лестнице скрипучей поднимись стопами легкими к Ире в спаленку, навались сверху, а я тут лягу — кресла сдвину, отосплюсь, иди, иди, вдуй ей, поспи на…

…койке зашевелились. Почти классическое начало мидраша, подумал Ил, каждый койке… Простодушная высокопарная немытая похабень Книги с ее текстостероном и неизбывным «и вошел он к ней, и то и дело…» О, раж соблазна! Скрещенье рук, точнее — воздеванье ног, взаимное их омовенье. Ирония эрота — иротичность… Спарочка!