Сафари - Артур Гайе

— Господин директор, на минуточку! Меня зовут Штайнленер, я плотник, вы меня знаете. Я привел вам осветителя!

Пришлось дерзко врать и выворачиваться. С внезапным спокойствием и уверенностью я объявил маленькому толстяку, что я электромонтер, антиалкоголик, одержим желанием работать, и просил его испробовать меня. Он окинул меня быстрым, но проницательным взглядом.

— Хорошо! — сказал он. — Я вас испытаю. Но завтра на репетиции, не сегодня на спектакле! Тут уж помощник режиссера справится. Пройдите на сцену, заявите ему о себе и присмотритесь к работе. Бели вы будете внимательны, вам может быть завтра утром все это и удастся. Тут нет необходимости быть электромонтером. А если вам снова вздумается врать на эту тему, то позаботьтесь лучше припрятать ваши татуировки. По ним сразу видно, что вы были моряком. До свидания!

На следующий день перед репетицией у меня жестоко билось сердце, но помощник режиссера подбодрил меня, я взялся за работу и дело у меня пошло. После репетиции меня позвали к директору. Я снова струсил. «Это кто? Ах да! Что же, вы справляетесь с работой! Надеюсь, что вы не наврали мне про антиалкоголизм! Восемьдесят долларов в месяц, поняли? Ступайте в контору, пусть вас запишут! Сколько вам лет, собственно говоря? Что? Да, да, сейчас приду! Вы мне это скажите в другой раз, сейчас мне некогда!» — крикнул он, убегая.

В течение трех месяцев, которые я провел в его театре, он еще несколько раз спросил, сколько мне, собственно говоря, лет, но так и не узнал этого; у него никогда не было времени выслушать ответ.

Оперетки, драмы и комедии сменяли друг друга. Пьесы ставились, главным образом, немецкие. В последние два месяца до конца сезона у нас гастролировал ансамбль еврейских комиков из Будапешта. Эти еврейские актеры до того меня смешили, что на одной из репетиций я свалился из верхней осветительной будки на сцену, в то время как там изображалось совещание двух компаньонов по торговле.

— Помогите! — в испуге заревел один из них, и сам я в не меньшем испуге быстро вскочил и удрал.

— Вот видишь, Яков! — сказал другой, сохранив удивительное присутствие духа. — Фирма — еще считается состоятельной; к нам даже вламываются! А мы как раз собирались объявить себя банкротами!

Через пять минут на сцену прибежал директор. Он так хохотал, что слезы струились у него по лицу. «Парень, парень! Проделывай это каждый вечер, согласен! Три доллара за прыжок! Это вышло чертовски удачно! Скажите, сколько вам лет, собственно говоря?» — На этот раз у меня не оказалось времени для ответа, я торопился к осветительному аппарату.

На следующий день я стал упражняться в прыжках и, так как пьеса ставилась двадцать два раза, я заработал на ней шестьдесят шесть долларов. К этому присоединились еще другие случайные заработки. Мне жилось недурно, я мог даже удовлетворять свою страсть к чтению, покупал себе книги и посылал деньги Гуллисону.

В марте он написал мне, что выписался из больницы и стал отлично ходить, несмотря на то, что ему отхватили три пальца. Он сейчас же достал себе в другой из нашей партии уж не догадался этого сделать!

Винипеге работу, в порту, где сплавляли лес. В конце письма он спрашивал, когда я приеду.

Мой друг-плотник принес мне письмо в театр. Я держал его в левой руке, направляя правой свет на сцену; из оркестра доносились последние звуки увертюры, и они уносили меня с деревянных подмостков в широкие, свободные дали с их дикой жизнью.

Пятнадцатого мая театр закрылся, а восемнадцатого мы с Штайнленером сели в экспресс, направлявшийся в Северную Дакоту. На этот раз я ехал как настоящий пассажир, с билетом в кармане. Вскоре мы встретились с Гуллисоном в Винипеге и отправились в наши заповедные леса, на старое пепелище, чтобы сплавить и продать нарубленные и брошенные там на произвол судьбы дрова. Конечно, если кто-нибудь Часть пути мы проехали по железной дороге, потом долго шли пешком. Через три дня мы достигли места, где стоял наш дом. От него ничего не осталось, кроме груды золы и обугленных бревен.

Гуллисон и я обменялись взглядами. Затем мы оба принялись палками разгребать золу и обломки. К нашей великой радости мы нашли, что искали, то есть спрятанные Гуллисоном перед уходом инструменты: топоры, пилы и цепи, необходимые для перетаскивания дров.

К вечеру следующего дня мы соорудили необходимое убежище, а на третий день к вечеру к нам присоединились два товарища, с которыми Гуллисон сговорился в Винипеге. Они привели две пары волов, и мы приступили к работе.

Это была самая приятная и, как выяснилось шесть недель спустя в Эдмонтоне, самая выгодная работа, какой мне пришлось заниматься в Америке. На мою долю пришлось двести двадцать долларов заработка. Вместе с деньгами, которые я скопил в Чикаго, и теми, которые мне вернул Гуллисон, это составило около четырехсот долларов. Я сделался капиталистом.

Первоначально мы намеревались все вместе вернуться в Чикаго, но теперь, став богатыми, мы изменили свой план. У каждого оказалось свое намерение.

Меня давно уже мучила тоска по собственному клочку земли, который после упорного труда мог бы стать для меня чем-то вроде родины. Теперь эта тоска привела меня к твердому решению. Я хотел отправиться в провинцию Британской Колумбии, славившуюся климатом и красотой природы, и потребовать, чтобы мне там безвозмездно отвели участок правительственной земли размером в 160 акров для обработки.

Горячо пожав друг другу руки, мы разошлись в разные стороны. С Штайнленером мне еще привелось встретиться, Гуллисона же я больше никогда не видел. Он написал мне раз из Техаса, потом бесследно исчез в жарких и диких пустынях Соноры.

Один из двух жителей Винипега, приведших нам волов, был шотландец, его звали Фредериком Мак-Арраном. Он был выше меня ростом, необычайно сух и тонок, ходил низко наклонившись вперед, его светло-серые, редко оживлявшиеся глаза, казалось всегда выискивали работу, а свисавшие костлявые руки всегда готовы были за нее ухватиться.

Прямо удивительно, как ловко он принимался за работу! Никогда в жизни мне не попадался человек, который бы так умело работал, как он; так быстро, и в то же время равномерно, точно машина. Говорил он очень мало. Он был так же скуп на слова, как и на деньги. Скуп и расчетлив он был на редкость! Казалось бы, что эти свойства должны были предостеречь меня, но я все еще оставался фантазером и мальчишкой: я предложил ему стать моим компаньоном. Мне импонировало то, что он с детства занимался той самой отраслью сельского хозяйства, которой я собирался посвятить себя. И прежде всего импонировали волшебное проворство и ловкость его костлявых рук. Увы, они оказались уж слишком ловкими и цепкими!