Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля - Анатолий Кони

За Толстым стал говорить монотонно и длинно, с движениями автомата, барон Николаи. Несмотря на такой тон его речи и даже вопреки ему, содержание ее было сентиментальное и даже патетическое. Оно сводилось к тому, что Посьет не может не сознавать, сколь многие лишились жизни от крушения, а это должно удручать его кроткую и нежную душу; рассмотрение же дела лишь усугубит эти страдания. Поэтому привлечение его к ответственности было бы ненужною жестокостью. «Нужно припомнить, — заключил Николаи свои ребяческие рассуждения, — и представить себе, что должен выстрадать теперь почтенный Константин Николаевич»… — и прослезился. «Однако, позвольте? — сказал великий князь Михаил Николаевич, — как же это? Все признали Посьета виновным и все-таки хотят его освободить от суда?!…» — «Я этого не понимаю, — воскликнул Владимир, — если виноват, то какие же церемонии?!» — «Ваше высочество, — вмешался управляющий морским министерством, адмирал Чихачев, когда-то, в 1876 году, сам, в качестве директора русского общества пароходства и торговли, один раз осужденный по делу о Тилигульской катастрофе, сопровождавшейся массою жертв, — надо помнить, что ведь генерал-адъютант Посьет — моряк и с железнодорожным делом специально незнаком; как же его привлекать к ответственности за технические упущения? Вот был у нас морской министр, князь Меншиков, взятый из кавалерийских генералов, — так ведь от таких людей и ожидать нечего!!!» Великий князь Михаил Николаевич негодующе взглянул на Чихачева и сказал ему: «Мой батюшка, назначая князя Меншикова морским министром, знал его способности и добросовестность, и, когда князю Меншикову случалось иметь счастье идти с ним на корабле, то могу вас уверить, что и князем и его подчиненными принимались все меры, необходимые для безопасности плавания». — «Ваш пример не идет к делу и совершенно излишний», — прибавил Владимир, выпуская длинную струю дыма из своей гигантской сигары. Наконец вступил в прения Стояновский, начавший очень длинно и совершенно бесцветно болтать о своем служебном опыте и разных побочных обстоятельствах, не отвечая на поставленные вопросы. Это была, по-видимому, его тактика, когда он боялся за правильный, по его мнению, исход дела. И действительно, он разрядил общее внимание и нервное настроение и облегчил этим голосование, которое оказалось в пользу привлечения Посьета и Шернваля к ответственности. (За это были оба великие князья, Манасеин, Воронцов-Дашков, Паукер, Половцов и Стояковский; против: Абаза, Николаи, граф Толстой и Чихачев.) Решено было окончательно постановить об этом в заседании 13 февраля.

13 февраля заседание было довольно бесцветное, и мне не пришлось представлять никаких объяснений. А затем, согласно новому закону, дело поступило в департамент гражданских и духовных дел Государственного совета. Вследствие непонятной непредусмотрительности Манасеина, выработавшего проект закона об ответственности министров, в учреждение, решающее вопрос о дальнейшем направлении дела, не был введен министр юстиции как представитель обвинения, вследствие чего члены присутствия могли идти совершенно вразброд, забывая обстоятельства дела, бессознательно извращая его перспективу и, кроме того, отдаваясь без противовеса всякого рода влияниям и просьбам. Так и случилось. Посьет, его жена и многочисленные их друзья пустили в ход все и стали разыгрывать на душе членов департамента духовных и гражданских дел те мотивы, которые уже слышались в увертюре, исполненной бароном Николаи. Был целый ряд заседаний по этому вопросу, и каждое приносило все большие и большие колебания, начинавшиеся с отказа в направлении дела к судебному рассмотрению, прошедшие почти всю гамму административных взысканий и кончившиеся решением сделать выговор Посьету и Шернвалю, даже без внесения его в формуляр. Таким образом, гора, обещавшая родить Верховный суд, родила даже не мышь, а мышонка. Этот результат был поистине возмутителен!

Вопрос был, конечно, не в том, чтобы, по выражению Черевина, разжаловать Посьета в матросы, и даже не в том, чтобы подвергнуть старика какому-либо наказанию, но в признании его виновности по суду гласно и воочию всем, «дабы другим, на то глядючи, было не повадно», и для нравственного торжества нелицемерного правосудия. Несмотря на мягкую квалификацию деяний всех привлеченных к следствию, на месте, в Харькове, эта нелицемерность должна была пострадать после решения Государственного совета самым явным образом в оправдание изречения Некрасова о «карании маленьких воришек для удовольствия больших». В то время, когда людям, виновным, подобно Кронебергу и машинистам, лишь в увлечении, грозили стыд и мука гласного судебного разбирательства и затем тюремное заключение почти на полтора года с признанием судом их косвенной виновности в гибели двадцати человек и с уплатой по огромным гражданским искам потерпевших, трусливый и малодушный царедворец, взявшийся за дело, которого он не знал, и благодушно смотревший на ставшие органическими железнодорожные злоупотребления, отделывался простым выговором и назначением в члены Государственного совета с сохранением своего министерского оклада. Когда Манасеин сообщил мне об этом результате, который должен был быть оформлен в особом постановлении, я был возмущен до боли, и мысль о том, как будет происходить суд в Харькове, стала хотя и невольно, но настойчиво рисовать мне безотрадную для правосудия и достоинства судей картину. «Хорошо-с, — должен был сказать всякий разумный защитник, играющий первую скрипку в среде адвокатов по этому делу, — эксперты и обвинитель говорят нам, что крушение произошло от чрезмерной скорости при чрезмерной тяжести на расшитом слабом пути. Обвиняемые в скорости здесь, это — Кованько, машинисты, Кронеберг и барон Таубе; обвиняемые в слабости пути тоже налицо— это барон Ган и правление; но, а где же обвиняемые в тяжести? Их нет, господа судьи. Они не преданы суду, и, так как вы знаете, кто они, как знает об этом и вся грамотная Россия, прочитавшая обвинительный акт, то очевидно, что этим крупным и видным должностным лицам их несомненная вина не вменена. Как же, однако, вмените вы ее большинству сравнительно маленьких и зависимых людей, стоящих перед вами? Или у русской Фемиды двое Бесов? Или здесь повторится в несколько больших размерах обычная история о несчастном «стрелочнике», несущем за все и за всех наказание?…» Я мысленно краснел за судебную палату и особенно за обвинителя… Вскоре после этого мне пришлось быть у Победоносцева по вопросам об униатских делах *, дошедших по кассационным жалобам до Сената, и по которым, независимо от отмены возмутительных литографированных приговоров съезда, нужно было принять меры к обузданию инквизиторской ревности «ангелов» архиепископа Леонтия. Еще прежде, встретясь со мною раза два на улице и в Государственном совете, Победоносцев предавался свойственному ему аханью и оханью по поводу всего, что, как он выражался, «завели» по этому делу, говоря, что такие общие явления испорченности целого управления и забывания всеми своего долга не следует рассматривать в суде, задача которого — иметь дело с определенными, конкретными фактами виновности в определенном нарушении. Я с ним спорил, указывая на то, что именно общие болезненные явления и выражаются в отдельных фактах и что суд служит показателем, а не целителем причин этих болезненных явлений, устранять которые — дело законодательства и мудрого управления. Но упорный скептик оставался при своем. И в этот раз у него мы говорили о том же деле, и я не мог не высказать своего негодования по поводу решения Государственного совета и того недостойного положения, в которое оно поставит суд, а также и того развращающего влияния, которое будет иметь на должностных лиц и на общество картина безнаказанности одного из главных виновников только потому, что он носил звание министра, причем, конечно, явится предположение о сокрытии от суда каких* либо важных злоупотреблений, компрометирующих правительство и его главу. При возникшем предположении о возможности неутверждения государем такого постановления Государственного совета мы оба пришли к выводу о немыслимости этого: государь сам являлся потерпевшим по делу лицом и не должен был становиться судьей в своем деле; да и, кроме того, неутверждение постановления совета было бы, в сущности, явным отрицанием и нарушением только что изданного закона. Победоносцев хмурился и бранился, несколько раз указывая на свою правоту и предусмотрительность, когда он утверждал, что такое дело нельзя вести судебным порядком и восклицал: «Можно себе представить, чего наговорят при таком положении вещей господа адвокаты. Ах, боже мой, боже! Ведь это — вода на мельницу их языка!» После долгого, наступившего затем раздумья: «Необходимо принять меры против неприличия такого производства на суде, — сказал он решительно, — надо прекратить все дело!…» — и обратился к своим вечным «ахам и охам» по поводу составления «в кухне, которую надо было видеть», Судебных уставов с судом присяжных.