Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

– Все равно обоссыт.

– А ну, – с нарастающим тяжелым злобным комом в груди сказал Сергей Павлович, – давай простыню… И рубашку.

Пока капала капельница, он наставлял сына. Врача из поликлиники. Белье менять. Камфорный спирт купить и протирать, а то у Евгении Яковлевны с ее весом не сегодня – завтра пойдут пролежни. Для таких больных уход и покой важнее всех лекарств. Понял? – Я одного не понял, – бормотал, провожая доктора и фельдшера, Мизулин-сын. – Мне самому жить совсем бросить или на время?

И эти его прощальные слова, и рожа его одутловатая и мерзкая так почему-то мучили Сергея Павловича, что под утро после очередного и, как оказалось, последнего вызова (экстрасистолы у совсем еще молодого человека, студента, едва не терявшего сознание от страха смерти) он велел Кузьмичу по пути на подстанцию заехать на Шмидтовский.

– Да ты спятил?! – завопил тот. – Я тебе полный рабочий день баранку кручу, мне отдохнуть надо, не то по такому гололеду мы с тобой и фельдшером вообще костей не соберем!

– Я тоже с ног валюсь, – примиряюще молвил доктор Боголюбов. – Но меня эта старуха… Мизулина… сынок ее… Что он там с ней вытворяет? На секунду, Кузьмич.

Не зря он тревожился. Лютым холодом пахнуло на него, едва мимо отворившего дверь Мизулина он протиснулся в комнату. В настежь распахнутую форточку втекал морозный воздух. Евгения Яковлевна дрожала на мокрой простыне. Одеяло было откинуто, рубашка сбилась, открыв седое, жалкое, старческое лоно, в глубинах которого некогда произошло зачатие новой жизни, воплотившейся в ражего мужика с крошечным ртом.

– Ты… – Сергей Павлович задохнулся от бешенства. – Убить решил?!

– Чего орешь? – своей «жопкой» огрызнулось чадо Евгении Яковлевны. – Ее вонь я проветриваю.

– Я тебе… – процедил Сергей Павлович, но студиоз встал между ними и успокаивающе забормотал:

– Ладно, ладно… На хрен он сдался, Сергей Палыч. С ней-то что делать?

Вечный вопрос. Как с ними быть, с беспомощными стариками? Кому они нужны? Кто защитит их от безжалостной жизни и беспощадных детей? Кто уврачует раны их души, кто согреет им сердце, кто скрасит остаток их дней? И у кого хватит любви и терпения не отшатнуться от их немощей, дряхлого младенчества и слабеющего рассудка? Почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой…

– В больницу, – коротко ответил доктор Боголюбов и взял телефон – добывать место.

Дали Первую Градскую, неврологию. И надрываясь и кряхтя, потащили тяжеленную Евгению Яковлевну сначала на руках до лестничной площадки, а оттуда уже на носилках с пятого этажа вниз. …чтобы продлились дни твои, и чтобы хорошо тебе было на той земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе. Наша жизнь – и заповеди: да разве есть между ними что-то общее? И Сергей Павлович, забравшись в кабину и нахохлившись, закурил последнюю папиросу.

В седьмом часу утра по Садовому кольцу возвращались на подстанцию. Темное небо еще накрывало Москву, но машин на улицах становилось все больше. За стеклом, в салоне, клевал носом студиоз; Кузьмич часто и длинно зевал, мотал головой, приговаривая: «Ах, чтоб тебя…», но «рафик» вел ровно и неспешно – не более пятидесяти в час; доктор Боголюбов угрюмо глядел вперед, ощущая горечь во рту, сосущую пустоту в желудке и тяжелые удары сердца. У зимней ночи нет конца. Было бы куда легче, если бы дома ждала Аня. Вот он входит, она встречает его на пороге, и от одного лишь взгляда ее темных, мягких, любящих глаз у него в груди начинает таять намерзший за минувшую ночь ледяной ком человеческого несчастья. И он говорит, выплескивая ей всю свою боль, бессилие и мучительные сомнения в благости создавшего нас Промысла. После сегодняшней ночи как не поверить, что подгнили и готовы обрушиться самые основы бытия! Ткань жизни распадается. И люди кажутся уже не людьми, а жалкими мышками, на которых некто невероятно любознательный и совершенно лишенный сострадания – вроде доктора Менгеле – ставит свои бесконечные опыты. Этот захвативший полнеба доктор Менгеле холодно смотрит сквозь всевидящие очки и в своей рабочей тетради (графа «самоубийства») помечает: выпила сто пятьдесят граммов уксусной эссенции. Сожгла себе гортань, пищевод и желудок. Девяносто против десяти, что умрет. Благоприятный исход – пожизненная инвалидность. И ему плевать, что на фотографии у нее такое прелестное, нежное, чистое лицо… Далее заносит он в тетрадь своих опытов (графа «человеческая сущность»): ублюдок-сын готов отправить на тот свет родную мать, лишь бы только избавить себя от вмененного ему Богом долга заботы о ней. И в новом разделе («смертельные болезни») против имени Алевтины Николаевны ставит он знак вопроса и записывает: любопытно, как долго сможет протянуть она на уколах и беззаветной любви к своему Ванечке, которого мечтает увидеть самостоятельным юношей, дабы отойти в иной мир с успокоившейся за его судьбу душой.

– А ну, тормози! – вдруг крикнул он Кузьмичу, но тот и сам, завидев искореженную «Волгу» и уткнувшийся в нее КамАЗ, сбавил скорость и остановил «Скорую» у обочины.

Откуда только силы взялись. Не коснувшись ногами ступенек, Сергей Павлович выпрыгнул из кабины, поскользнулся, шатнулся, выпрямился и кинулся туда, где застыл огромный грузовик, протаранивший и едва не подмявший под себя такую маленькую в сравнении с ним «Волгу». На бегу он обернулся и махнул рукой высунувшемуся из «Скорой» студиозу:

– Давай сюда!

Удручающая картина открылась доктору: осыпанный осколками стекла, окровавленный и бездыханный водитель, не подающий признаков жизни человек рядом с ним и рыдающая на заднем сидении женщина. В кабине КамАЗа, уронив голову на руль, плакал солдатик-шофер.

– Кузьмич! – орал подоспевший студиоз. – Монтировку!

Выла неподалеку милицейская сирена.

Втроем они вскрыли правую переднюю дверь «Волги», вытащили сначала пассажира, потом водителя, помогли выбраться женщине.

– Цела?! – оглядывая ее и отмечая дорогую дубленку, яркий шарф и непокрытую голову с гладкими темными волосами, крикнул Сергей Павлович.

Она кивнула. Губы ее тряслись, она едва выговорила:

– А он… Митя… жив?

Но Сергей Павлович уже склонился над двумя лежащими на тротуаре телами. Прямо в ухо быстро говорил ему студиоз, что шофер – все, покойник, у второго пульс едва прощупывается. Пиджак и рубашка в крови. Дыхания нет. Уходит.

– А ну! – прикрикнул Сергей Павлович. – Не мели под руку.

Уйдет – не уйдет. Уйдет – не уйдет. Уйдет… Лицо знакомое. Где-то видел. Важное лицо. Трубку в горло. Будем дышать. Дышать будем? Он мерно давил мешок ларингоскопа. Пульс получше. Тьфу, тьфу. …Не уйдет.

– Сергей Палыч, – шептал студиоз, – видели номера «Волги»? Правительственные…

– Митя… – рыдала рядом женщина в дубленке. Жена? Жена. Рано утром большой начальник вместе с супругой возвращался.

Вернется? Кровь. Откуда? Он распахнул ему пиджак, порвал и откинул намокшую в крови рубашку. Левое предплечье. Хлещет. Сосуд. И перелом.

– Жгут и повязку, – велел он студиозу.

В большого начальника въехал КамАЗ. Начальник при этом едва не угас. Отдать Макарцеву за рюмку «Арарата». Но как хорошо задышал! Еще немножко тебе поможем, а потом ты сам, сам… Коли ты пробился к власти, то тебе на роду написано волчьей хваткой держаться за жизнь.

– Доктор… он… жить… будет?

– Теперь должен, – не без труда распрямившись и взглянув ей в глаза, отвечал Сергей Павлович.

5

Спрашивал он у Ани – идти ему к Иуде-Николаю с повторной просьбой помочь заполучить следственное дело деда Петра Ивановича и справку о реабилитации или плюнуть и навсегда забыть дорогу в дом на Котельнической? В последнюю (она же первая) их встречу, отправляя племянника выводить из запоя митрополита Антонина, Ямщиков ради памяти брата Петра клятвенно обещал постараться. Но какая может быть вера в слово Иуды?

Настоящий, евангельский Иуда (так отвечала ему Аня) вряд ли был похож на твоего дядю-чекиста.

Сергей Павлович поспешил уточнить степень родства. Не дядя, а двоюродный дед. Дядей он сам предложил называть себя – для того, надо полагать, чтобы размякший от чувства родственной близости племянничек без утайки выложил все, что ему известно о судьбе деда Петра Ивановича и, главное, о Завещании Патриарха. Аня кивнула. Ибо Иуда – как не дико это звучит – любил Того, на Кого в Гефсимании навел толпу с мечами и кольями. Любил? И предал? Сергей Павлович выразил сильнейшее сомнение. Душа человеческая – потемки, услышал он, а Иуда – человек. Во всяком случае, в греческом подлиннике Евангелий его поцелуй передан словом катафилейн – поцелуй любви. В прошлом году о. Вячеслав посвятил отношению Иуды к Спасителю несколько проповедей и говорил, что это – одна из самых сокровенных евангельских тайн. Поцеловал с любовью. Раскаялся. Швырнул деньги. Пошел и удавился. Во всей истории человечества не сыщешь предательства, где наряду с очевидностью поступков скрывалось бы так много совершенно неочевидных побуждений. Случай же Николая Ивановича вполне укладывается в незамысловатый сюжет о человеке, который участи жертвы предпочел ремесло палача. Сергей Павлович возразил. Если есть загадка в Иуде, то и Николай Иванович не лыком шит. Он смолоду жаждал власти и ради нее, еще будучи дьяконом, объявил о намерении вырвать из своей плоти жало любострастия, хранить невинность и живым покойником шествовать мимо женских прелестей. В дальнейшем полагал он постричься в монахи. Было бы, однако, непростительной наивностью принимать его слова за чистую монету и не видеть в его поступках двойного дна. Показное стремление к иноческому житью-бытью, полуночной молитве, целомудрию и ко всему такому прочему было лишь прикрытием его поползновений заполучить знаки епископского достоинства – митру и посох и, возвысившись, внушать страх и трепет отданному ему под руку церковному народу: чтецам, алтарникам, дьяконам, священникам, а заодно и благочестивым мирянам. Когда же возлюбленное наше Отечество покраснело и тронулось большевизмом, он живо сообразил, что к власти теперь ведут совсем иные стези, легко перевернулся в чекиста, и на этом поприще добился больших успехов и достиг немалых высот.