Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

Проснулся весь в поту, в горле сухо, словно с тяжелого похмелья. Кошмар. Слава богу, что никого нет, что все — только страшный сон. Горло и теперь перехвачено, будто клещами, не хватает воздуха, сердце трепещет, бьется, кажется, хочет выскочить из груди. И пот льет, будто он луг косит… А Мария спит на самом деле, как ребенок. «Чистая совесть — спокойный сон», — тяжко вздыхает он, пытается нащупать курево, но на табурете, куда всегда клал на ночь сигареты, пусто. О сне даже подумать страшно: кажется, закроет глаза — и опять навалятся кошмары. Какой уж тут сон… Куда же, черт, курево подевал?

Он осторожно, беззвучно выбирается из постели, встает, босиком шлепает к висящей у стены одежде, лезет в штаны, надевает старые шлепанцы и крадется к двери, но на пороге его догоняет голос жены:

— Куда ты?

— Не спится. Пойду покурить.

— Всегда в кровати курил, — то ли недовольно, то ли подозрительно говорит Мария.

— Не спится, — повторяет он и поспешно выскальзывает в дверь, лишь бы не отвечать на ее вопросы, лишь бы побыстрее остаться одному.

Ночь теплая и светлая. Нет ни малейшего ветерка. Так тихо, что ясно слышно, как изредка плещется в Версме рыба: язи ловят комаров и мошек. В такую ночь и большие голавли выходят из своих убежищ на отмели поохотиться за мальком, полакомиться ночными бабочками.

Он сидит на своем излюбленном месте — на толстой, выщербленной топором колоде, часто и глубоко затягивается, а мысли такие тяжкие, такие тревожные, что хочется встать и бежать бог знает куда и бог знает зачем. Но куда ты, человек, убежишь от своих мыслей? Никуда не убежишь. Никто за тебя не распутает клубок этих мыслей, никто не придет с советом, да и сам никуда не пойдешь за этим советом. Будешь молчать немее самой безмолвной рыбы, никому не проговоришься, никому сердце не откроешь, даже в глубочайшем сне будешь молчать, стиснув зубы.

Гнедая храпит и машет головой, потому что раздается звон цепи, будто животное не на лугу у Версме, а здесь же, посреди двора, привязано. Такая тишина. Такой покой окутывает землю. В такую ночь правда можно поверить, что бездомные души навещают нас на земле и приходят не только в наши сны, но и парят над спящей землей, над погрузившимися в покой избами, над застывшими, затаившими дыхание бескрайними пущами.

Он вздрагивает и застывает, охваченный страхом: от избы брата, белеющей за редкими деревьями, донесся непонятный звук. То ли приглушенный стон, то ли попискивание ребенка. Сидит неподвижно, не дыша, не чувствуя, как окурок жжет пальцы. Сидит, напрягшись, подавшись всем телом в сторону дома брата, откуда только что долетел этот неуютный звук, словно знаменье беды, словно роковое пророчество. Даже мысли застыли, даже и они куда-то пропали, разлетелись. Только страшный, прямо-таки животный страх сжимал сердце. Никогда он не ощущал такого невыносимого страха. Даже в детстве ничего подобного не переживал.

— Господи, чего я тут теперь… — прошептал, но в тот же миг новая волна страха захлестнула его: между деревьями мелькнула белая тень. Мелькнула и тут же исчезла, словно сквозь землю провалилась. И ни звука. Ни шороха. Ни живой души… Но вот и опять! Вот и опять вспыхнула белая тень, она дрожала, блуждала среди деревьев, льнула к земле, и вдруг он понял, что это в избе Агне засветила лампу. Ах, бог ты мой… Вздохнул так, будто очень долго находился под водой: полными легкими вбирал в себя воздух, но казалось — задохнется. Охватила неимоверная тревога, надавила сильнее только что пережитого страха. Что случилось, если в полночь понадобился свет? Почему она зажгла лампу? Не зря Мария предупреждала, что теперь нельзя с нее спускать глаз. Ни на минуту нельзя спускать. Неужели она лампу без надобности зажгла, просто так?

Последняя мысль подняла его на ноги и невидимой рукой толкнула вперед. Шел осторожно, словно вор, перешагивая каждую веточку, прячась за стволы деревьев. В незанавешенное окно вырывалась полоса света, а в этой полосе изредка появлялись тени людей. Не одного человека, не одного… И это открытие совсем помутило его разум. Теперь уже не остерегался, бежал, шлепая спадающими шлепанцами, хрустели под ногами сухие ветки — лишь бы скорее к освещенному окну, лишь бы успеть заглянуть вовнутрь и увидеть, кто же в полночь навещает этот дом, в который ему самому даже и днем заказана дорога. Свирепая ревность и страшное подозрение так и гнали его, забывшего о всякой осторожности. И вдруг, когда до угла избы осталось всего несколько шагов, кто-то навалился на него, сбил на землю, заломил за спину руки, чуть не вывернул их, даже в глазах потемнело, и он громко, против своего желания и воли охнул, словно пес от сильного пинка. Но в тот же миг чья-то грубая и широкая ладонь зажала рот, а кто-то, наклонившись к уху, повелительно сказал:

— Еще раз тявкнешь — отправишься к Аврааму. Так и знай.

Знакомый голос. Он как-то слышал его, но не помнил, где и когда, лежал с заломленными руками, помятым лицом упираясь в обсыпанную сосновыми иголками и шишками землю, а чьи-то руки ощупывали одежду — наверно, искали оружие. Потом приказали встать, но рук не отпустили, держали заломленными, и ему пришлось подбородком упираться в землю, пока с трудом поднялся на колени, а потом встал. Узнал дылду Клевера, а вот со вторым он никогда не встречался.

— Пошли, — приказал Клевер и подтолкнул его вперед. У двери избы они остановились, и Клевер сказал: — Подожди. Не вздумай бежать: пуля все равно догонит.

Сказав это, он, не постучавшись, вошел в дверь, оставляя ее приоткрытой, а чуть позже снова появился и приказал:

— Входи.

Винцас словно чужими ногами поднялся на крыльцо и шагнул через порог.

В комнате у стола сидели Агне и Шиповник. Ее волосы были распущены, сама куталась в шаль, ежилась, и в его мыслях мгновенно мелькнул сон этой ночи, когда видел ее вот такую съежившуюся на пороге своей избы. И еще болезненно кольнула мысль, что Агне, скорее всего, в одной рубашке, ее прямо из постели подняли. «Могла бы что-нибудь надеть», — с досадой подумал он, а в это время Шиповник спросил:

— Чего ты, лесничий, по ночам шатаешься, словно бездомная душа?

Его голос был не злой, почти дружеский, но с едва заметной усмешкой.

— И еще у чужого дома! Нас или невестку стережешь?

Мелькнула мысль, Что Шиповник все знает: и об этой злополучной вересковой поляне, и обо всем. Иначе не говорил бы с открытой насмешкой. А если знает, то не от кого-то, а из уст Агне. И он взглянул на невестку, надеясь по ее лицу разгадать эту загадку, но Агне сидела, опустив голову, смотрела на бахрому шали — отгадай, если можешь, что она думает.

— Так и будем молчать, лесничий?

— Покурить во двор вышел… не спалось мне… Потом увидел здесь свет, подумал: может, беда… И пришел посмотреть.

Шиповник выслушал, не спуская с него пронизывающих глаз, потом забарабанил кончиками пальцев по столу, казалось, думал: верить или нет.

— Какие новости? Не появлялись в эти дни чибирята? Вчера, сегодня?

— Не хожу ни за вами, ни за ними, — враждебно, почти зло ответил он, напрасно стараясь хоть на миг перехватить взгляд Агне: она все время сидела с опущенной головой, будто для нее в этот час важнее всего — теребить злополучную бахрому шали.

— Ходить, может, и не ходишь, но глаза-то у тебя есть, лесничий, — с упреком сказал Шиповник. А потом вздохнул: — Ладно. Я пришел поговорить о деле, которое одинаково тревожит всех нас. И хорошо, что ты, лесничий, здесь: не придется с тобой отдельно…

Шиповник замолчал, поднялся со стула, скрипя половицами, ходил по комнате. «Что он скажет? О чем он хочет поговорить?» — гадал Винцас, предчувствуя, что разговор будет тяжелым. И не ошибся, потому что Шиповник прямо спросил:

— Кто убил Стасиса Шалну?

Ждал, надеялся услышать такой или подобный вопрос, внутренне даже готовился к этой минуте, но когда вопрос был произнесен (напрямик и безжалостно, как на суде), почувствовал нестерпимую пустоту под ложечкой, мороз пробежал по коже, а в голове беспрерывно стучала мысль: «Неужели знает, неужели знает?..»

— Как ты думаешь, лесничий, кто?

Он не ответил, даже плечами не пожал, не отрываясь смотрел на Агне, которая после вопроса Шиповника подняла голову и впилась взглядом в лицо ночного гостя, словно желая прочесть на нем ответ.

— И что же ты думаешь, лесничий?

Больше молчать было нельзя. И он сказал:

— Откуда мне знать?

— Но думать-то все равно думаешь об этом. Правда? Вот и я хочу знать, что ты думаешь.

«Почему я? Почему обязательно я? Почему ко мне прицепились? Ловушка? Западня?»

— Не бойся, лесничий, можешь говорить совершенно откровенно — этот наш разговор никогда не всплывет на поверхность. Если что-нибудь знаешь, если кого-то подозреваешь — говори, ничего не скрывай. Нам обязательно надо знать правду.