Польское Наследство - Владимир Романовский

– Бросить не могу, – Гостемил, радуясь присутствию друга, широко улыбался.

– Почему?

– В Десятинной…

– Ну?

– Ингегерд с дочерьми. И Илларион с Хвеопемптом.

– Ого. – Хелье покачал головой. – Действительно, нельзя бросать. Фатимиды пойдут на штурм детинца, судя по всему, скоро. Четверть часа … Ладно, с жестянками я сам управлюсь.

Ему показалось, что он узнал в одном из таскающих камни и подгоняющих повозки к церкви Владимира. Новгородский посадник в Киеве, таскает камни. Надо же.

– Постарайся, пожалуйста, друг мой, – попросил Гостемил. – Важно, чтобы все они высадились безопасно.

Хелье подозрительно на него посмотрел.

– Все они, – повторил он.

– Да, все, – со значением сказал Гостемил.

– Я постараюсь. А и выхода нет. Полные стены стрелков, греческий огонь на пристани – город неприступен. Фатимиды здесь могут год продержаться запросто, и за это время им пришлют столько подкреплений, сколько понадобится … если пристань для вторжения не открыть…

– В одном из драккаров моя дочь, – сказал Гостемил.

– Как, прости?

– Дочь. Дочь! Ты что, оглох в пути?

– Не кричи, Гостемил. Что ты кричишь? Это так на тебя непохоже! Я не знал, что у тебя есть дочь.

– Я тоже не знал.

– Как зовут?

– Елена.

– Елена, Елена … Какое-то, не знаю, нескладное имя. Исландское, что ли?

– С чего ты взял? Вполне складное. Была такая святая – Елена.

– В Исландии?

– Хелье, не дурачься! Изначальную Елену звали Хелен.

– О! Рыжая, троянская?

– Да.

– С яблоком еще дело было … – Хелье повертел в руке воображаемое яблоко. – Самой прекрасной богине … отдашь мне, получишь Хелен…

– Осторожно!

Хелье замер.

– Что?

И заметил остов коня в таящем снегу.

– Что же это, – возмутился он, – Ярослава нет в городе, так в детинце и прибирать не надо? Возле самой церкви! Свиньи.

Он хотел отпихнуть череп коня в сторону.

– Не трогай его ногой, а то вдруг будет то же, что с твоим тезкой.

– Каким тезкой? А, да…

– Родоначальником.

Хелье кивнул. И подумал, что будь он лет на пятнадцать моложе, обязательно бы поставил ногу на череп коня, искушая судьбу. С возрастом люди становятся благоразумнее. Не все, но значительная часть.

– Дочь красивая у тебя? Прости, что быстро беседуем, совершенно не вальяжно, но скоро начнется штурм, а чем закончится – неизвестно. Сколько лет ей?

– Восемнадцать, – сказал Гостемил. – Красивая. Не очень умная. Ужасно милая. А я – скотина последняя. Я ее послал к Ярославу с грамотой. Вот он идет к Киеву с войском, всех будет спасать и наставлять на путь праведный, и дань собирать, а все благодаря моей дочери!

Гостемилу было и горько, и приятно это говорить. И страшно тоже. А у Хелье был, почему-то, отсутствующий взгляд. Он поддерживал разговор, говорил все, как всегда, но что-то в выражении лица сигтунца было явно не так. Отрешенный взгляд какой-то.

– Что это ты мне ее расхваливаешь? – осведомился Хелье. – Думаешь за Нестора ее выдать?

А было бы забавно … то есть, неплохо, подумал Гостемил.

– Нестор на ней не женится, – сказал Хелье. – Я вообще сомневаюсь, что он когда-нибудь женится. Знаешь, я встречался с Папой Римским!

– Что-то ты, Хелье, не такой, как всегда. Случилось что-то? При чем тут Папа Римский?

Хелье некоторое время молчал.

– Не хочешь – не говори.

– Дира я похоронил, Гостемил. В Полонии. Дир погиб. У меня на глазах.

– А…

Гостемил помнил Дира, и даже по-своему его любил, но все-таки именно с Хелье Дир был близок в прошлом, и недавно, судя по тому, что сказал Хелье, они снова сошлись и успели пообщаться, подружить, повеселиться вместе. А Гостемила в прошлом Дир слегка чужался.

– Жалко, – сказал Гостемил.

– Сил нет, – подтвердил Хелье. – И, наверное, я всему виной.

– Так не бывает. Ты себя зря винишь, я уверен. Как это случилось?

Хелье немного подумал.

– Дир отдал жизнь за Христа, – неожиданно сказал он.

– А? – Гостемил решил, что он не так расслышал.

– Умер как мученик. За Христа.

– Он стал христианином?

– Нет.

– Крестился?

– Нет.

– А что же…

Хелье развел руками.

– Так вышло.

Он поднял голову и посмотрел на крест на верхушке Десятинной, в отсветах пожара. Гостемил тоже посмотрел вверх, а затем оба перекрестились – Гостемил справа налево, Хелье слева направо.

С внешний стороны детинца послышался неясный шум.

– Будут лупить тараном, – предупредил Хелье. – Я пойду, пожалуй. Держись, Гостемил, скоро придет помощь. Хочешь, я по пути к пристани слегка их задержу? Таранящих?

– Нет, спеши на пристань.

– Правильно … Э! Надо бы засвидетельствовать почтение дуре Ингегерд.

– Время…

– Все равно иду через церковь.

– Мы завалили лаз.

– Есть другой.

– Где?

– В подвале … – Хелье оценивающе посмотрел на Гостемила. – Не пролезешь. И княгиня не пролезет, и даже Владимир.

– Ты выше и шире Владимира.

– Да, но ему не хватит гибкости. Анька, возможно, пролезет, а Элисабет нет. Корова.

– Откуда ты знаешь, кто в церкви?

Хелье хмыкнул.

– Такая особенность у меня, знаю все, что мне знать нужно. Этим я отличаюсь от спьенов, которые знают то, что нужно знать их господам. Ладно. Бог в помощь, Гостемил.

– Бог в помощь, Хелье.

Они еще раз обнялись.

– Ежели выживем, – сказал Гостемил, – обязательно сразу тебе в баню нужно, Хелье. Уж не мальчик ты. Запах застарелого пота у взрослых мужчин весьма неприятен.

Хелье поджал губы и направился к дверям Десятинной.

– А бороду не сбривай! – крикнул вдогонку Гостемил. – Борода у тебя жиденькая, но без нее ты становишься похож на древнегреческого мужеложца.

– А у тебя залысины до макушки! – крикнул в ответ Хелье, не оборачиваясь.

– Это признак благородной вирильности, – заверил его Гостемил зычным басом.

Смеясь, Хелье вошел в церковь. И слегка посерьезнел. Перекрестившись на алтарь, он оглядел неф – Ингегерд уже бежала навстречу, и повисла у него на шее.

– Здравствуй, дура тощая, – сказал он ей. – Не прижимайся ко мне грудью невзрачной, сотрешь ведь.

Она поцеловала его в обе щеки.

– Хелье! – отодвинулась и посмотрела в глаза. – Где мой муж?

– Скоро будет, – пообещал ей Хелье. – Он задержался в кроге. Пьяница у тебя муж.

Подошла Анька-перс, тоненькая, угловатая, но крепче и красивее, чем Ингегерд в ее возрасте, потупилась, сказала, —

– Здрасте.

Приблизилась шагом домохозяйки пухлая Элисабет, покраснела, сказала, —

– Здравствуй, Хелье.

– Здравствуйте, пигалицы, – Хелье улыбнулся им. – Я только поприветствовать зашел, и прямо сейчас вынужден вас покинуть. Для тебя, Анька, у меня были пряники, но по дороге на меня напали лапландские медведи, и пришлось им пряники скормить. Завтра еще куплю.

– Порядок, спасибо, – сказала Анька.

Ингегерд украдкой перекрестила его.

Он коротко поклонился и бегом направился к боковой двери, ведущей в подвал. Забравшись через потайную дверцу в лаз, он услышал глухой удар и почувствовал, как дрогнуло дно лаза. Фатимиды задействовали таран.

***

Караванщик Мажид не рассчитал ветер и течение, и причалил к киевской пристани вечером, в темноте. Работорговый сезон уже кончился – менее упрямые караванщики, использовавшие киевский путь, завершали последние сделки в теплых краях, расставаясь с товаром, перед отъездом домой на зимовку. Мажид запозднился, следовало ему махнуть рукой и ехать себе в Багдад – повидать родню, а затем в отпуск на зиму, в Константинополь, где ждали его рестораторы, путаны, теплое море, парки, и презренные неверные, обожающие персидское золото. Обладая врожденной сметкой, обаятельный, свойский, Мажид мог бы сделать себе карьеру на любом поприще – если бы не происхождение. Арабов в Багдаде не жаловали. А в Каир или Иберию переехать мешали семейные обстоятельства. Мажид ухаживал за хворающим отцом и воспитывал нескольких братьев и сестер – матери их, заболев во время путешествия в Каир чумой, посажены были властями в карантин и скоропостижно скончались. Отец выжил, но часто хворал впоследствии. Нужно было кормить их всех, а помимо этого Мажид женился на персиянке, отбив ее у багдадского вельможи, а персиянка оказалась требовательная и капризная, и не упускала случая упомянуть, что ради «арабского отродья» отказала человеку из хорошего дома. Было у нее с Мажидом нечто вроде соглашения – она ему статус, он ей благополучие и роскошь. Мажид пытался сперва утвердиться в качестве ученого философа, освоил греческий язык, делал успехи, но доходы от учености – символика в чистом виде. В то время в Багдаде историей и философией занимались в основном отпрыски богатых семей, а также христиане из арабов. Багдадский халифат, самый терпимый, прижимал христиан не слишком сильно – что в конечном счете и привело к расцвету восточного просвещения. Так или иначе, чтобы удовлетворять запросы супруги (и, возможно, завести вторую супругу, поскромнее, попроще, дабы можно было отдохнуть и утешиться), а также для того, чтобы пореже бывать дома, где ему приходилось выслушивать упреки и терпеть скандальные крики – супруга ненавидела больного зятя, а он ее – Мажид ударился в каравановождение. С зимовки в Константинополе он возвращался в Багдад в марте и, проведя две недели в совершеннейшем аду, отправлялся на север, как раз ко времени вскрытия рек. Научившись славянским наречиям, он порою забирался в непролазную глушь и там за золото, специи, шелка покупал «пленных» у какого-нибудь местного правителя. На северо-востоке все правители его знали, и охотно предоставляли товар. Если действительных пленных не было (войны на севере велись не постоянно, а от случая к случаю), правители просто отправляли своих воинов в какое-нибудь из ближних поселений, и воины отлавливали там юношей и девушек покрасивее да покрепче. На обратном пути Мажид останавливался – когда у волока, когда в прибрежном городе, наводил справки, и вскоре к нему прибывали – то литовцы, то новгородцы, то варанги из Ладоги – с дополнительными порциями живого товара. Мажид доезжал до Киева и там, обычно в июле-августе, перепродавал товар караванщикам, следующим на юг и на запад, а сам снова возвращался на север.