Стихотворения и поэмы - Павел Антокольский

357. СКИФСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Здесь горевал Овидий о Риме,Плакал о злой судьбе сыновей.Рима и времени необоримейПламенный стих в чеканке своей.

Пушкин тут помнил низкое небо,Северный серый город Петра.Гибнущий город, — он был или не был,Или он рухнул только вчера?

Тут Александр Македонский с боемГнал амазонок в оные дни,Не променял он на женский поясЛьвиную доблесть львиной брони.

Скифские орды в похмелье дикомЯро ломали хребты коней.Рати ислама промчались с гиком,Чтоб на Дунае осесть прочней.

Много племен прошло, чье семяСмешано тут и втоптано тут.Стихла их ярость. И надо всемиТучи седой Киммерии идут.

Что же мне делать? Песней ли этоСердце мое взмывает, друзья?Нет, лебединой песни поэтаС порванным горлом запеть нельзя…

Много еще племен прокочует,Высохнут гирла понтийских рек.Но что поэт однажды почует,В жилы стиха прольется навек.

Здесь горевал Овидий о Риме,Здесь вспоминал сыновей своих.Рима и времени необоримейМною подхвачен памятный стих.

Разве я кем-то из дому изгнан?Сам добровольно кинул отчизну,—Вот и брожу по скифской стране,Да не поможет чужбина мне.

Но Киммерия нынче близка мне —Дикие степи, голые камни…Иль это пушкинский горький стих —Первопричина скорбей моих?

Или слепец настроил бандуруИ обошел христа ради базар,Или собака завыла сдуру,Или я сам дал волю слезам?

Детство ли вспомнил, юность ли прожил?..Сердце мое бандурист растревожил.Что же он плачет, бедный слепец,Миру всему пророчит конец?

Словно я ждал еще с колыбелиНочи такой, непогоды такой, —Скифы на море песню запели,На сердце смута и непокой.

358. КАРТЛИС ЦХОВРЕБА

(Вступление к поэме)

Говорят, что раз в сто лет колышетНебо языки такого пламени.То не старец летописец пишет,То моя бессонница сожгла меня.

С каждым, кто назвал себя поэтом,Только раз такое приключается.Черноморье спит. Под легким ветромЗыбь трепещет, парусник качается.

Пароход «Ильич» причалил к Сочи,Словно «Арго», воскрешенный заново:В золотом колодце южной ночиДивный след преданья первозданного.

И сладка мне, так сладка навеки,Как ребенку ласка материнская,Соль морская, режущая веки,Ширь твоя, прародина эвксинская!

Родина! К твоей ли колыбелиПрикасаюсь, за былым ли следую,Человек я или кахабери,Сросшийся корнями с почвой этою, —

Кем бы ни был, но, мечте покорный,Напишу поэму бедствий родины.Что мне жизнь! Пускай лавиной горнойСметены пути, что раньше пройдены!

Словно речь Овидия НазонаО себе самом или о римлянах,Речь моя — пускай в ней мало звона —О путях забытых и задымленных.

Часто их меняли. Так меняютЛед на лбу страдальца госпитального.Правнуки и ныне поминаютПропасти у перевала дальнего.

В пламени небесные ворота.Брошен якорь у высокой пристани.Мне приснился белый сон народа —Снег Эльбруса, еле видный издали.

359. АЛЕКСАНДРУ ПУШКИНУ

На холмах Грузии играет солнца луч.Шумит Арагва, как бывало.Здесь, на крутой тропе, среди опасных круч,Мысль о тебе — как гул обвала.

Мы знаем счастие. Мы помним этот миг,Когда любимой обладали.И, полный песнями, изнемогал тростник,И млели розы Цинандали.

Сто лет уже прошло, и тысяча пройдет,Но пред тобой бессильно время,И слава звонкая по следу путь найдетДо Эльбруса, до Ванкарема.

Погибельный Кавказ! Его живой красыТы не узнал бы в наши годы,Счастливых этих гор не раздирают псы,Насильники людской свободы.

Ты не услышишь вновь печальной песни той, —Ее красавица допела.Протяжный гул работ владеет высотой,Жизнь молодая закипела.

Пройди мою страну всю из конца в конец.Куда лишь может свет пробиться,Везде отыщется горячих пуль свинецСразить жандармского убийцу.

Я встану, как хевсур старейший, у котла,Чтоб в чашу первую, запенясь, потеклаСтруя кипучего веселья.И слово я скажу заздравное над нейВ честь храбрых прадедов и в честь советских дней,О Пушкине и Руставели.

Два гения войдут в один могучий сплав,Два мощных первенца народа,Чтоб зазвучал напев, крылат, и величав,И неподкупен, как свобода.

Пусть, как созвездия, горят они вдвоемНад родиной счастливой нашей,Мы в память Пушкина и Руставели пьемИ чокаемся звонкой чашей.

360. МАТЬ И СЕСТРЫ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО

«Что же сказать мне Люде и Оле?Как же, сынок, исцелиться от боли?Слезы текут помимо воли…»

Плачет женщина, тихо сгорбясь,Матерью став для всех поэтов.Братья, поддержим бедную в скорби,—Нас и самих возвышает это.

Мне вспоминается в детстве недавнемДень революции здесь, в Кутаиси.Смелость была в нем,И никогда в немНаши не стерлись горные выси.

Он не остался в долгу перед веком,Каждым шагом и каждым жестомДрался за то, чтоб быть человеком,Званье поэта пронес над веком.

В черных сугробах лежала Пресня,Выла метель над путником поздним.В сердце его возникала песня,Слышал он гул над Кавказом грозным.

Он вспоминал светляков мерцанье,Пар облаков в поднебесной сини,Пену Терека, бубна бряцаньеОн вспоминал в далекой России.

Землю Багдади, шелест травы ееМать и сестры слезой оросили,—Здесь узнал он счастье впервые,Здесь узнал о славной России.

Будет в Багдади отлит искусноБронзовый мальчик, такой, как вначале.Так и сказал я матери грустной,Чтобы отвлечь гостей от печали.

361. ТАК ЖЕ ПРОСТО

Так же просто, как в долине МухраниКаждая травинка славит апрель,Так же просто, как в утренней раниВ Арагви плещется и пляшет форель;

Так же просто, как ласточки кружатВокруг своих прошлогодних гнезд,Так же просто, как горцам служатИзголовьем кошницы утренних звезд;

Так же просто, как по кручам от векаГонит овечьи гурты пастух,Как туман скрывает вершину Казбека,Как в Тереке луч блеснул и потух, —

Так же просто и непроизвольно,Как песня пахаря в сельском краю,Грузинской речью, впервые вольной,Я нынче о родине нашей пою.

Симон Чиковани

362. ОПИСАНИЕ ВЕСНЫ И БЫТА

Вот комната. Солнце. Живое тепло.Зеленое пекло в распахнутых окнах.В еще непроветренном мире светло.Мир плавает в матовых ватных волокнах.

Вот важная мудрая кошка в лучах.В оранжевых отблесках книги и кресла.Слежавшийся мир. Человечий очаг.Опять это вылезло. Снова воскресло.

Поэт проклинал свою комнату.Но За это ему и платили дороже.Но сердце поэта прогоркло давноИ стало на комнату очень похоже.

Бывало, оно воевало, крушаПрогорклую кухню жилого адата.Тут первый мятеж начинался когда-то.Тут первое слово сказала душа.

Но корни пустили и гнезда мы свили,Боялись, как нянек, домашних тишин.И — словно традицию Бараташвили —Поставили стол, и тахту, и кувшин.

И демон белесый, как гипсовый слепок,По комнатам ходит. И колокол воет:«Не тронь, революция, этого склепа!Не двигай вещей! Не ломай бытовое!»

Поэты, не тратьте на опись чернил.Изменим страну и обрушим гранит.Но комнатный демон лицо сохранил,И комната рухлядь свою сохранит.

Иль дайте ей визу, на запад отправьте —К лжецам эмигрантам, к поэтам без тем.Отправьте к изменникам собственной правде —На запад, на запад, — и к черту затем.

Вот в комнату входят и небо и пихта,Влетает луна вместо маленьких ламп.Поэт! Если ты не потомок каких-тоПрапрадедов — сердце разбей пополам.

На две половинки! И выкинь одну!Останется лучшая, верная в бое.И комната лопнет в прожилках обоев.И книги ей тоже объявят войну.

И время ей бросит «прощай», уходя,И ласточек горсть, и последний звоночекУ двери, и листья, и капли дождя.Так время с одной из жилых одиночекПростится, на волю навек уходя.

Помогут ей ласточки, незаселенной.Поможет ей солнце, пустой и большой.Поэты придут из деревни зеленойБороться с ее постаревшей душой.

363. ДОРОГА