Место встречи изменить нельзя. Гонки по вертикали - Аркадий Александрович Вайнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну-ну, ничего, все будет нормально, – сказал Свирский и улыбнулся.
Я почувствовал себя немного увереннее, и диск стронулся с места.
Долго бродили в проводах далекие гудки и шорохи, потом что-то щелкнуло, и старушечий шамкающий голос ответил:
– Але! Слу-ушаю!
– Здравствуй, бабанька! – быстро, задушливо сказал я. – Ты мне Аню к трубочке подзови…
– А иде я тебе ее возьму? Нету Анюты, нету ее сейчас. Коли надо чего, ты мене скажи, я ей все сообчу, как появится, конечно…
– Слушай, бабка, меня внимательно. Ты ее где хошь сыщи, скажи ей, что человек от Фокса весточку притаранил. Звонить тебе я более не хочу, ты так и скажи ей: сегодня в четыре часа я буду около памятника Тимирязеву, в конце Тверского бульвара. Росту я среднего, пальто на мне черное будет и кепка серая, ну, газетку еще в руки возьму. В общем, коли захочет, узнает. Письмо у меня для ней имеется. Так и скажи – не придет, искать ее более не стану, время нет, я приезжий. Ты все поняла, чего сказал?
Бабка судорожно передохнула, медленно ответила:
– Понять поняла, а делов ваших не разумею. Коли появится, все скажу.
– Молодец, бабка. Покедова…
Положил трубку и почувствовал, что вся спина у меня мокрая – будто кули мучные на себе таскал. Свирский встал, хлопнул меня по плечу:
– Хорошо говорил, спокойно. Давай в том же духе. – Дошел до двери и, обернувшись, спросил: – Не боишься?
– Как вам сказать… Я ведь через линию фронта ходил. Вот там всегда боялся. А эту мразь мне бояться как-то совестно…
– Это ты не прав, – покачал Свирский головой. – Бандит опаснее фашиста, потому что носит чужую личину – вон на красавца вашего, на Фокса, взгляни… Так что бояться, наверное, их не надо, а опаску против них иметь обязательно. Это для дела полезнее…
Жеглов ушел вместе со Свирским, а ребята принесли мне все новые регистрационные карточки на всех интересующих нас женщин по имени Аня. Я специально читал не спеша, некоторые карточки перечитывал дважды, внимательно подолгу разглядывал фотографии, старался запомнить особые приметы. А стопа выросла на столе уже огромная.
Анна Шумкова, 23 года, воровка…
Анна Махова, самогонщица, 37 лет, отрезана мочка левого уха…
Анна Рождественская, безопределенщица, 26 лет, часто бывает с различными мужчинами в ресторанах, рыжая, подкрашивает волосы стрептоцидом…
Анастасия Шварева, она же Надежда Симонова, она же Наталья Кострюк, она же Анна Новикова, 24 года, красивая, маленький косой шрам на шее, воровка «на доверии»…
Анна Ларичева, она же Анна Пимус, она же Майя Федоренко, она же Хана Каценеленбоген, она же Анна Мерейно, 30 лет, сводня, на кисти правой руки татуированный голубь, сердце и имя «Аня», четырежды судимая…
Аният Алдабергенова, 32 года, торговка наркотиком «анашой»…
Ребята разошлись по своим делам, в нашей комнате было непривычно тихо. Я придвинул к себе телефонный аппарат и набрал Варин номер.
– Алло-ало-ло-о-о, – прибежал по проводам ко мне ее голос.
– Здравствуй, Варенька, это я…
– Здравствуй, мой родной…
– Я тебя ужасно хочу увидеть…
– И я…
– Варюша, у нас сегодня дело есть, если оно не получится, я освобожусь рано и мы весь вечер будем вместе… Ты ведь с полуночи дежуришь?
– Да. А если получится?
– Тогда не знаю. Дня три меня не будет, если получится…
– А как ты больше хочешь – чтобы получилось или сорвалось?
– Не знаю, Варюша… Мне хочется и того и другого…
– Но так ведь не бывает…
– Не бывает. Дождись меня, Варюша, – сказал я неожиданно упавшим голосом.
Она помолчала, что-то негромко шоркало в трубке, будто мыши скребли где-то под землей провода; потом она спросила:
– Ты расстроен? Или волнуешься?..
– Нет, не расстроен я и не волнуюсь. Я все время о тебе думаю. Я не успел тогда тебе сказать очень важную вещь.
– А сейчас?..
– Нет, по телефону нельзя о таком говорить. Я хочу твои глаза видеть…
– Вот и скажешь сегодня, если сорвется… Или через несколько дней.
– Да. Но мне хочется поскорее…
– И мне хочется скорее. Я тебе не рассказывала про Ветлугину?
– Нет…
– Мы с ней учились в школе. Она была голенастая, некрасивая, в очках. Зимой она ездила за город, собирала голые замерзшие прутья и ставила их дома в бутылки, банки, и среди снегов и морозов у нее распускались зеленые листочки. В феврале в комнате пахло тополиным медом. И еще у Ветлугиной была собака – дворняга Пунька, ее убило осколком, когда мы дежурили на крыше во время налетов. Пунька лежала у нее на коленях, и Ветлугина горько плакала. Я ее тогда считала придурочной – столько горя кругом, а она из-за дворняги плачет.
– И что?
– А теперь я ее понимаю, я теперь знаю, почему она плакала. Я ее вообще только сейчас стала понимать…
