Руны судьбы - Дмитрий Скирюк

— Жуга... — начала было Ялка.

— Потом! Всё потом, если будет возможность! — он зашарил по полкам, без разбора сбрасывая на пол банки и бутылки с разноцветными настойками, фарфоровые ступки, резальные инструменты чёрной бронзы из копилки костоправа и различные метёлки-веники засушенных за лето трав. — Яд и пламя, где он...

— Что ты ищешь? — встрепенулся Карел.

— Арбалет.

— А его это... Зухель забрал. Я сейчас сбегаю.

— Поздно, — сказал Жуга, — отступая от окна. — Поздно. Они уже здесь.

...Серый дождь сползал по пузырю окна. Ялка знала, что её ждёт, она сама выбрала свою судьбу, когда явилась к травнику, и сейчас, когда свершилась неизбежность, безропотно приняла её. Молчала. Только шевелила губами, свивая беззвучные строки, как будто молясь неизвестно кому:

Здесь моё тело потешат костру,Я слышу бешеный, бешеный,бешеный, бешеный смех,И любое дело сразу валится из рук.Где моя сила? Моя любовь? Моя свобода?Какой, какой за мной грех?!Здесь моя надежда, — лишь надеяться, — а вдруг?Меня! Меня бьет истерика!Какая страшная мука, страшная боль. Меня бьёт истерика...

Кукушка... Почему — «Кукушка»? Когда умерло имя? Травник понял это сразу, как только её увидел. А она — только сейчас. И всё время злилась, если её называли по-другому. Та новорожденная девочка в деревне, чьё название она уже успела позабыть, и где она впервые разминулась с Лисом, не она ли приняла его на себя, её прежнее имя, оставив девушке лишь прозвище? Говорят, что иудеи никогда не называют родившегося сына отцовским именем, а только если отец уже мёртв... А ведь и вправду — имя было последним, за что она цеплялась из своей прежней жизни, до крови, до содранной кожи и сломанных ногтей...

Всё умерло. Всё.

Память словно бы высвечивала маленькие яркие картинки. Вот двое солдат врываются к ним в дом, высаживая дверь. Карел охает и прыгает в каминную трубу. Дым — в дом. Жесты травника — он что-то говорит и двигает руками, будто ловит мух. Солдаты переглядываются, ставят в угол алебарды. Потом — у Ялки перехватывает дух: — солдаты... здороваются, кланяются, словно бы зашли к ним в гости, и садятся за стол. Три крысы тотчас молниями вынырнули из своей норы и взобрались на стол, уселись перед ними, вперились глаза в глаза. Сидят. Солдаты что-то говорят, хихикают, смеются, говорят о чём-то по-испански, хлебают из чашек... Ялка с Фрицем переглядываются. «Есть ещё один, — тихо говорит им травник, тяжело дыша и вытирая пот со лба. — За дверью, сзади... Ждёт. Там нам нельзя пройти... Я наложу личины... Отражу... Ничего не бойтесь... Вы прорвётесь... Надо... уходить...»

Голос его дрожит, срывается. Он весь в поту. На лбу набухли вены.

«Почему нельзя заставить их плясать, как тогда?» — с удивленьем говорит Фриц. «Я не могу, — Жуга мотает головой. — Заклятие ещё не остыло. Зима на излёте, все элементалы спят. Цвет белый... нет волынки... ничего нет. Я не смогу удержать двойника. Манок не отдам! Ты... Ты пока не понимаешь. Здесь другое... Некогда болтать! Яд и пламя, почему так тяжело? Готовьтесь...»

Фигура и черты его лица дрожат и расплываются, складываются в маску худощавого испанца — выпуклые льдистые глаза, лицо больного эльфа, седина волос...

Ялка с ужасом смотрит на Фрица, превратившегося в коренастого бородача, потом на себя. Сглатывает. Ей становится дурно.

Солдаты чавкают. Ведут беседу с крысами. Глаза их мутны и пусты.

Травник вынимает меч; клинок хищно серебрится. Трогает окно.

«Неожиданность наш козырь. Ты сможешь выпрыгнуть в окно?»

«Что?» — теряется та.

«Стёкла без осколков, замазка — дрянь, всё вылетит одним куском. Прыгнешь в окно, отбежишь, и жди меня. Они увидят не тебя. Поняла?»

«Поняла...»

«А я?» — подпрыгивает Фриц.

«Ты — то же самое, но через дверь».

Он ударяет ногой. Треск, грохот, звон вылетающего стекла. Дождь и холодный ветер. Взмах руки.

«Кукушка! Пошла!»

Думать уже некогда. Ялка подбирает юбки. Рыбкой прыгает в открывшийся проём и боком валится на снег.

Летящий снег. Лежащий снег. Солдаты. Капуцины. Ночь.

...Девушка смотрит в окно. Шепчет чьи-то слова. Стеклом — по пальцу, пальцем — по стеклу. Кровь тонкими полосками.

Какой удачный исход?Как долго длилась истерика!Я знаю, — скоро пройдёт,Оставит лишь раны, удачный исходГлубокие раны — я не верю, что всё так легко,Вот он выход — истерика!

Потом...

Потом всё пошло не так. Спадающие маски, грохот выстрела, ночь, сумасшедший бег. Опять гром выстрела. И думать уже некогда. Одна лишь мысль: не может быть, он жив, он жив...

Он... жив?

Мальчишка виснет на плече. Нет сил тащить. Он лёгкий, но у женщины так мало сил... Бормочет: «Я запрячу нас, я знаю, как, он говорил мне, говорил... Второе дерево... Ты только не думай, ни о чём не думай... И не смотри...» «Не смей! — выдыхает она на бегу. — Не смей, не надо, слышишь?!»

Поздно. Серый купол накрывает их обоих. Она смотрит в снег. В голове пустота.

Три или четыре раза погоня проходит в двух шагах, не замечая их. Ночь режет лунный свет и сталь клинков. Потом Фриц обмякает на руках. Ещё десяток шагов, и оба валятся на снег на небольшой поляне. Конец.

И вдруг...

«Кукушка!»

Ялка поднимает голову.

...Искристый рог, сиянье звёзд в синеющих глазах, изгиб лебединой шеи, какой не снился и арабским скакунам...

— Высокий... Ты...

«Я, Кукушка».

— Зачем ты здесь? уходи! Им нужны только мы. Они тебя убьют!

«Тебе нельзя останавливаться».

— Я не могу идти. «Садись на меня».

— Фриц... — она оглядывается. — Я не брошу его.

«Глупая! Ты всё погубишь! Я не унесу двоих, я и так позволил себе слишком много! Мальчишка всё равно ушёл в надрав. Садись! Есть ещё время!»

— Ему можно помочь? Жуга уже один раз вытащил его. Ты это можешь? Пауза. Молчание. Голоса всё ближе.

— Ответь, высокий> Ты можешь ему помочь? «Да. Я могу».

— Тогда обещай мне! Если я хоть что-то значу для тебя, обещай мне, что поможешь ему! Обещаешь?

«Хорошо. Я обещаю».

Этот миг запомнился очень отчётливо. Единорог подогнул передние ноги, опустился на колени. Ялка, ухнув, подняла безжизненное тело мальчика и перекинула его через конский хребет. Руки и ноги Фрица беспомощно свесились с боков.

— Он не упадёт?

«Нет».

На мгновение ей захотелось, чтобы высокий не уходил. Но она знала, что это не поможет. Люди, которые преследовали их, свято верили в железный маховик испанской власти, королевского и папского престолов. Даже если она предстанет перед ними девственницей на единороге, они этого не поймут. Не примут. Истолкуют ложно. Не поверят.