История куртизанок - Элизабет Эбботт

Гитлер тоже отдавал последние распоряжения, приказав сжечь свои бумаги и личные вещи. Он собирался застрелиться или отравиться цианистым калием. И на самом краю пропасти решил жениться на Еве. Она пришла в восторг от его намерения. Вместо подготовки к неизбежной смерти она прихорашивалась и планировала свадебную церемонию. Ева надела любимое платье Гитлера — из черного шелка с длинными узкими рукавами и розовыми розами на плече. Волосы ее, как всегда, были тщательно уложены. После полуночи 29 апреля, когда реактивные самолеты союзников ревели в небе над Берлином, а русские танки грохотали в нескольких кварталах от рейхсканцелярии, Ева Браун и Адольф Гитлер, встав рядом в бункере, поклялись любить и уважать другу друга, пока смерть не разлучит их. Наутро последовал завтрак в честь бракосочетания, во время которого гости и виновники торжества пили шампанское, вино и закусывали конфетами, неслаженно аплодируя тем, кто произносил речи и тосты.

Еву расстроило лишь одно обстоятельство: ее зять, муж Гретль Герман Фегелейн, который к тому времени уже дослужился до генерала, не присутствовал на церемонии. Она узнала о причине его отсутствия, когда охранник вручил ей записку с пометкой «Срочно!». Фегелейна заключили в тюрьму, приговорили к смертной казни, и он просил ее о помощи. Ева подошла к своему только что обретенному супругу, который деловито диктовал завещание. Она напомнила ему о том, что Гретль беременна, и спросила, насколько необходимо расстреливать Фегелейна.

«Мы не должны допускать, чтобы семейные связи препятствовали дисциплинарным акциям, — ответил Гитлер. — Фегелейн предатель»{244}. После этого он отвернулся и продолжил свой анализ истории Третьего рейха, возлагая всю вину за его катастрофический финал на евреев: «Пройдут века, но на руинах наших городов и культурных памятников вечно будет обновляться ненависть к тем, кто, в конечном итоге, несет за все ответственность, кому мы за все это должны быть обязаны — международному еврейству и его подручным»{245}.

Ева, обычно такая спокойная, рыдала, когда он вошел к ней в комнату. Вскоре по приказу ее мужа был казнен ее зять. Гитлер тем временем выплескивал для вечности на бумагу всю скопившуюся в нем злобу на евреев и обосновывал свое решение после многих лет «истинной дружбы» жениться на молодой женщине, которая по собственному желанию приехала в Берлин, чтобы умереть рядом с ним. «Мы оба, и она, и я, — сказал он, — предпочитаем смерть позору поражения или капитуляции».

Когда они с Евой в первый и последний раз в жизни позавтракали как муж и жена, адъютант вручил Гитлеру пакет агентства Рейтер с сообщением о том, как были взяты в плен и убиты Муссолини и его любовница Клара Петаччи, как потом их тела волоком протащили по улицам Милана и подвесили вниз головой на площади на всеобщее обозрение. Гитлер пришел в ужас. Он распорядился принести в бункер бензин, чтобы их с Евой тела сожгли и никто не смог подвергнуть их осквернению. Он также передал флакон с цианистым калием адъютанту, приказав ему убить Блонди. Через несколько минут овчарка и пятеро ее щенков были мертвы.

От входа в бункер доносился сильный запах бензина. Русские войска находились уже в квартале от рейхсканцелярии. Ева зашла к себе, помылась, поправила прическу и макияж. За чаем они с Гитлером со всеми попрощались и одни вернулись к себе в комнату. Спустя несколько минут там раздался выстрел. Гитлер, приняв цианистый калий, успел еще и выстрелить в себя. Ева умерла мгновенно.

Их тела вынесли в сад рейхсканцелярии, облили бензином и сожгли. Тем временем Магда Геббельс убила всех своих шестерых детей, а потом отравилась сама. Ее муж, Йозеф Геббельс, застрелился. Когда русские ворвались в рейхсканцелярию, там ощущалось зловоние от сгоревших тел Евы Браун и Гитлера — вонь, которая вполне могла бы символизировать падение Третьего рейха.

История Евы Браун в качестве любовницы Гитлера пугает своей обыденностью. Несмотря на то что она получила строгое католическое воспитание, Ева Браун руководствовалась в жизни принципами ее любимых романов, в которых истинная любовь одолевает все преграды, если верная женщина идет по жизни рядом со своим мужчиной. Разговоры с ней, не о политике, а о слухах и сплетнях, забавляли и успокаивали фюрера, а в дни решающих сражений прибавляли ему сил. Порой они вселяли в него уверенность — если он нуждался в такой уверенности — в том, что он и в самом деле гений и что его представления о Германии сложились благодаря мощным усилиям его выдающегося интеллекта. Ежедневные привычки, ласковые прозвища, пренебрежение нормами общепринятой морали — все это было не более чем пошлостью их романа, развивавшегося в условиях невообразимого зла.

ЕВРЕЙКА И НЕМЕЦ, НЕ ЗНАВШИЕ ЛАГЕРЕЙ

Поздней осенью 1924 г. не по годам развитая девушка вошла в аудиторию, где читал лекцию один из самых именитых немецких философов. Очень скоро у них сложились тесные и неоднозначные отношения, кардинально изменившие их жизнь и продолжавшиеся вплоть до смерти философа. Эти отношения никак нельзя было назвать прекрасной и образцовой историей любви, поскольку Ханна Арендт, восемнадцатилетняя студентка, была еврейкой, а профессор Мартин Хайдеггер, ее тридцатипятилетний преподаватель, был немецким националистом, который в 1933 г. стал членом нацистской партии и выступал против своих коллег и студентов еврейского происхождения.

Ханна Арендт была необычайно одаренной дочерью ассимилировавшихся евреев, полагавших, что они ничем не отличаются от немцев, и никогда не употреблявших слово «еврей». Правда, они говорили дочери, что если кто-то из ее одноклассников будет выступать с антисемитскими заявлениями, оставлять это безнаказанным нельзя. «В детстве мне было невдомек, что я еврейка», — вспоминала Ханна, повзрослев. Позже ей стало ясно, что она «выглядела как еврейка. выглядела по-другому», отличалась от других детей. Иногда дедушка брал ее с собой в синагогу. Вот, собственно, и все, что связывало ее с еврейством.

Ханна была привлекательной и обаятельной, стройной и элегантной девушкой с тонкими чертами лица, короткой стрижкой и задумчивыми темными глазами, в которых, как вспоминал ее бывший близкий друг, «легко можно было утонуть и никогда не выплыть»{247}. Среди сверстников она «сразу же выделялась как “необычная” и “исключительная”». Во время собеседования при зачислении на курс истории Ханна выдвинула собственное требование. «Там не должно быть никаких высказываний антисемитского характера», — сказала она{248}. Как и другие лучшие учащиеся, Ханна поступила в университет Марбурга, потому что слышала, что в аудитории, где преподавал Хайдеггер, «мышление возродилось; культурные сокровища прошлого, которые было принято считать мертвыми, вновь обрели дар речи»{249}.