Тревожное лето - Виктор Дудко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот бабы. Все им надо знать, — замотал головой Соломаха. — Я уж без твоей помощи управился. Коль поднялась, то постели товарищу.
Матрена еще раз с интересом посмотрела на Губанова, тот поймал ее взгляд и подумал, что Соломахе, вероятно, повезло с женой: красивая.
— Кстати, видал Семижена? — спросил Шершавов, подымаясь.
— Чего это тебя потянуло к пауку?
— Значит, надо. Соскучился, — слукавил Егор Иванович, подмигнув Губанову. — Так видал?
— Как не видать, видал. Тигра, а не человек. С ума сошел. День батраки горб гнули, а он чегой-то копны раскидывает. Одно слово— паук. Увидел меня, глаза белые, слепые. Кричит: передай женке, пусть браги заведет, не то патлы повыдираю! Зубы, говорит, болят.
Соломаха проводил Шершавова до ворот, и там Егор Иванович напомнил:
— Матрене все ж накажи, чтоб язык держала за зубами. От Фильки побереги гостя. Прознает — разнесет.
— Чо ли я не понимаю? — оскорбился Соломаха. «Раз Матрена сохраняет тайну рождения Фильки, значит, и эту сохранит», — подумал он и сказал вслух и с грустью: — Матрена — баба железная. Будь спокоен.
Уже засыпая, Губанов слышал женский, приглушенный тонкой перегородкой, голос: «Чегой-то я не видала раньше его тут». И мужской: «Не видала, значит, так и надо. И на этот раз ты его не видала».
Все не так получалось, как рассчитывал Хомутов и сам Губанов. Непредвиденный выстрел в Шершавова, встреча, знакомство с Барсуковым и Лепетюхой и, наконец, ночевка у Соломахи... И это в начале операции, а что будет дальше?
Мухачино. Август 1927 г.
Вечерело. Малиновый куст солнца взобрался на макушку сопки Лысихи и уселся. Ленька еще не решил, к кому идти, то ли к Левону Голякову, то ли к Титу Хамчуку. Навстречу ему шла девушка с пустыми ведрами. Ленька снял кепку, поздоровался. Девушка ответила и закраснелась, а потом оглянулась вслед Леньке. И Ленька оглянулся. Поймав на себе ее взгляд, сконфузился, дернул за повод Хроську, лениво перебиравшую ногами. Кричали заливисто петухи, пахло парным молоком и дымом. У керосинового ларька, широко расставив дрожащие тонкие ноги, стоял в луже теленок с белой метиной на лбу и смотрел на свое отражение. На сверкавшем позолотой церковном кресте сидели вороны.
Ленька отсчитал седьмую по счету избу, постучал в тесовые ворота. В ответ послышалось недовольное ворчание пса. Ленька подождал и еще постучал. Пес обрадованно залаял, загремел запор, и в калитку выглянула взлохмаченная голова. Она уставилась на гостя сонными, припухшими глазами.
— Кто таков? — сипло спросила голова и заморгала.
— Мне Хамчука Тита Савельевича.
— А зачем он тебе?
Ленька подошел ближе.
— Я от товарища Т-Телегина.
Голова испуганно забегала глазами по сторонам, остановила взгляд на Теткине.
— Заходь, коли от самого товарища Телегина.
Ленька ввел за собой Хроську и тут же устало опустился на бревна, аккуратно ошкуренные и сложенные у забора.
— Значит, вы Тит Савельевич? П-правильно, значит, я попал?
Хроська сразу потянулась к вязанке кукурузных стеблей, и Ленька отпустил повод.
— Значит, я Тит Савельич, — согласился хозяин. Он был коренаст, босиком, в просторных полотняных шароварах, в такой же рубахе навыпуск. Присел рядом с Теткиным.
— Из Черемшан, значитца... Так, так... И чего это тебя сюда принесло семь верст киселя хлебать?
В тоне Хамчука Ленька уловил какое-то беспокойство и недоброжелательность. «И чего я к нему приперся? — подумал он. — Надо было идти к Голякову». Но отступать было поздно, и он сказал:
— Дело тут у меня. Вот и хлебал киселя.
— Дело, значитца... Ну-ну... — Хамчук прятал глаза под густыми бровями, почесывал искусанные комарами ноги. — И какое ж дело, ежели не военная тайна?
Леньке было известно: в Мухачино не очень-то любили принимать гостей, но чтоб встречали вот так...
— Какая т-там т-тайна, — с неохотой ответил он, еле сдерживая зевоту, — никакой т-тайны. В монастырь послали. Баб н-надо сагитировать на у-уборку.
Хамчук сразу обрадовался.
— Значитца, в монастырь? А я попервах подумал, с заданием каким явился, раз от самого товарища Телегина. Так у нас все тихо и мирно. Это, конечно, другое дело. — Он увидел, как Хроська с удивительной прожорливостью и хрустом уничтожает кукурузу, проворно вскочил и потянул ее в сторону. Но Хроську не так-то просто было заставить оторваться от лакомства, и тогда Хамчук выхватил из-под ее морды сноп и зашвырнул в огород. Вытирая взмокший лоб, он вернулся к Теткину.
— Тогда другое дело... Только ничего у тебя, паря, с монашками не выйдет. Не пойдут они в Черемшаны, Чего им там делать?
Ленька, уже не скрывая неприязни, поднялся.
— Г-говорю ж, убирать хлеб. Чего-чего! Урожай удался. А рук н-не хватает. А они тут... — Поднял повод и решительно потянул Хроську за собой.
— Так куда ж ты? Постой, — засуетился Хамчук. — Ты, паря, погодь. Я ить завсегда, ежели Советской власти что помочь... Ты погодь... — Но Ленька пнул ногой ворота, и те сразу рассыпались на две половинки. — Ну, гляди сам. Я всей душой, а ты... — Краем глаза Ленька увидел, как на крыльце появилась молодая женщина в черном. «Гад... — бормотал он, вытягивая Хроську. — Шкура... Ну погоди...» Хамчук что-то еще говорил, Ленька увидел девушку с ведрами, полными прозрачной колодезной воды, натянул на глаза кепку, Девушка поравнялась с ним, и они пошли плечо к плечу. Ленька не подымал головы.
— Вы к кому? — наконец спросила она.
— К-к Голякову.
— Значит, воротами ошиблись. А я гляжу, думаю, чего это гости к Тушканчику?
— К кому? — не понял Ленька.
— К Тушканчику. Это так кличут Хамчука. Прозвище у него такое.
Ленька посмотрел с любопытством на свою спутницу. Она улыбнулась, показав удивительно белые и ровные зубы. На румяных щеках ее заиграли ямочки.
— А я дочь Левона Прокоповича. Зовут меня Варварой.
— А меня Леонидом.
Хроська потянулась к ведру, и Ленька легонько шлепнул ее по морде.
— Дома отец-то?
— Пока дома. На покос собирается с Мишкой. У нас кто-то сжег целую скирду сена. Теперь вот снова косим.
— Это на ночь глядя? И кто сжег?
— А разве узнаешь? Вот мы и пришли. Тять, — крикнула Варя, — гости к тебе!
Голяков Теткина встретил иначе. Ленька рассказал про Хамчука, Левон в сердцах махнул рукой.
— Раньше Тит не такой был. А вот как Ганка в монашки постриглась, так не узнать. Дочка его, — пояснил Голяков. — С моей Варькой дружила.
— А чего эт-то она в монашки? — спросил Ленька. — Сдурела, что ли?
— Чужая душа — потемки. Говорят, хотел Тит отдать Ганку за вдовца Пантелея Лупана. Пантелею ж шестой десяток, а девке семнадцать годков нету.
Ленька вспомнил щуплую фигурку в черном на крыльце у Хамчука.