«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осенью 1904 г. в кругах освобожденцев возникла мысль об устройстве банкетной кампании1003. Где (географически) она возникла впервые — я не знаю1004; она охватила как-то сразу все города России, где только были ячейки [Союза] освобождения, и не миновала и Киева. При мне было устроено в Киеве два банкета: один — в честь Короленко в связи с 25-летним его юбилеем1005, другой — в связи с 40-летней годовщиной Судебных уставов. Особенно удачным вышел этот последний. Разрешение было дано оба раза при условии, чтобы присутствовали только лица по особому приглашению, — в это время, при Святополк-Мирском1006, разрешения давались сравнительно легко; были взяты большие залы в ресторане.
Слух о предстоящем банкете широко разошелся, и наплыв желающих был громадный; многим приходилось отказывать. Тем не менее было допущено человек 200: все сливки киевской интеллигенции — профессора, адвокаты, железнодорожники, инженеры и другие; десятка два человек проникли без приглашений. С одним из таких у меня вышло столкновение.
Придя на банкет в качестве одного из распорядителей заблаговременно, когда публика только начала собираться, я заметил вертевшегося субъекта с на редкость отвратительной физиономией. Я подошел к нему:
— Простите, у вас есть приглашение?
Он попытался уклониться от ответа, но должен был сознаться, что приглашения нет.
— В таком случае я вас решительно прошу уйти.
Сначала он попытался было не подчиниться, но на повторное приглашение ушел, выразив негодование на наш отвратительный бюрократизм.
Минут через пять, однако, я вновь увидел его, и повторилась та же история; он вновь ушел и вновь появился. У главного входа сидел контролер, проверявший приглашения; несколько минут спустя, когда публика валила густой толпой, прорваться без приглашения было можно, но в это время можно было пройти только каким-нибудь черным ходом. Так он и остался; я указал на него Василенко, который в свою очередь пробовал его удалить, но результат был тот же.
Речей было много, все речи — очень определенные и все били в одну точку, которую можно срезюмировать лозунгом: долой самодержавие. Особенно блестящей по форме, хотя и наиболее умеренной и осторожной по содержанию была речь Евг[ения] Трубецкого, хороша — речь Булгакова, слабее — речи Ратнера и Куперника. В числе других говорил и я1007.
Когда был исчерпан список заранее намеченных нами ораторов, слово дали ораторам из публики. Это были по большей части молодые социал-демократы, которые пытались внести другую ноту и которая может быть сформулирована так: вы, собравшиеся здесь интеллигенты, — мразь; сделать вы ничего не можете, если не пойдете за пролетариатом; только в классовой борьбе и только пролетариатом может быть завоевана истинная свобода. Речи были слабы, хуже других говорил в этом духе Вова Вакар, решительно не обнаруживший ораторского дара, хотя в это время он был уже помощником присяжного поверенного. Публика начала расходиться, к тому же было уже около 1 часа ночи1008.
Дня через два после этого я собирался уезжать в Петербург, как вдруг получил приглашение явиться к генерал-губернатору. Драгомиров незадолго перед этим покинул генерал-губернаторский пост, и генерал-губернатором был пользовавшийся очень дурной репутацией Клейгельс1009. Приглашение грозило опасностью высылки, и можно было уклониться от него, даже не ускоряя, а только не откладывая мой предположенный отъезд. Но у нас было заранее решено: в случае вызова к какой-либо власти вести себя открыто, имена официальных ораторов называть, от изложения их речей отказываться, свою речь каждый может излагать как хочет, неофициальных ораторов не называть.
Ввиду этого решения я с одобрения Василенко и еще нескольких товарищей по редакции решил не бежать, но предстать пред грозные очи генерал-губернатора. Все обошлось очень недурно.
Генерал-губернатор принял меня по форме очень любезно, не по-начальнически, а как доброго знакомого и начал с извинения, обнаружив при том весьма большую осведомленность в моих делах и намерениях.
— Вы меня простите, что я вас побеспокоил; вы, кажется, собирались уезжать в Петербург? Но мне хотелось знать именно от вас, что произошло на собрании 20 ноября, о котором ходят такие, вероятно, сильно преувеличенные слухи. Ведь вы, кажется, были одним из организаторов и распорядителей, а также и ораторов?
— Да.
— Так вот я и хочу осведомиться из первых рук. Скажите, пожалуйста (и далее продолжалось все в этом вежливом тоне. — В. В.), там были только приглашенные лица или также лица, не получившие личного приглашения?
— По общему правилу там были только приглашенные лица. Но был один человек, отказавшийся назвать свое имя, который приглашения не имел. Мы, распорядители, настойчиво просили его удалиться, но он отказался подчиниться нашему требованию. Тогда мы решили, что он, вероятно, приглашен вами для осведомления…
— Мною?! Что вы говорите! Зачем было мне его посылать?
— Ну так, значит, мы ошиблись; в таком случае, вероятно, генералом Новицким. Во всяком случае, не желая скрывать что бы то ни было ни от вас, ни от генерала Новицкого, мы решили его оставить, тем более что вывести его мы могли бы только силой, а устраивать скандал нам не хотелось.
— Нет, я никого не посылал. Были речи? Кто говорил?
Я перечислил официальных ораторов.
— Больше никто?
— Нет, еще оратора два-три, но я не знаю их фамилий.
— Значит, они не из ваших знакомых и приглашены не вами лично?
— Совершенно верно.
— А что говорил, например, князь Трубецкой?
— Простите, передавать чужие речи очень трудно, — очень легко изложить неверно, и в таком случае берешь на себя большую ответственность.
Генерал-губернатор не настаивал.
— А вы что говорили?
— Я говорил преимущественно о той полемике, которую в течение многих лет вел «Вестник Европы» с «Московскими ведомостями» по вопросу о совместимости судебных уставов с самодержавием1010, и, со своей стороны, доказывал правоту последних.
Мое изложение собственной речи было верно, но — cum grano salis1011 и не совсем полно. Клейгельс, без сомнения имевший и до меня довольно полные и точные сведения о содержании речей, видимо, понял это и улыбнулся.
— Значит, слухи, что собрание имело характер антиправительственной сходки, преувеличены?
— Они не преувеличены, они просто не верны.
— Ну очень рад, очень рад. Я, значит, могу считать, что я теперь осведомлен из вполне достоверного источника.
В тоне звучала явная ирония, но слова были строго корректны. Простились мы как добрые знакомые, и я ушел благополучно.
В тот же день я рассказал эту беседу в редакции, а затем с вечерним поездом, тоже вполне благополучно, уехал
