Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов

в сияющем брючном костюме молча перешагнула порог и строговато спросила низким голосом:

– Антонина Максимовна?

– Да.

– Здравствуйте. Ангелина Семеновна Кологородская, заведующая сектором музея.

– Ваш товарищ был позавчера…

– Я приехала из центрального музея.

– Вот как… Тоже за письмом?

– Да, тоже, – мягче сказала дама, не теряя начальственного тона.

– Нет–нет, я не продам.

– А я и не куплю. Я хочу, чтобы вы его музею подарили.

– Господь с вами…

– Где бы нам поговорить?

Дама улыбнулась вдруг такой целомудренной улыбкой, что хозяйка, опаленная, какими–то мягкими лучами, тоже улыбнулась и повела ее в комнату. Гостья села на диван, с любопытством обегая взглядом люстру–бутон, тонконогую этажерку, инкрустированный буфет, грибовидный торшер, полутораметровую вазу…

– Вещи моей бабушки, – отозвалась Антонина Максимовна.

– Письмо тоже ее?

– Да, кто–то из нашего рода был знаком с самим Поэтом.

– Письмо деловое?

– Что вы, он не писал деловых писем. Оно к женщине.

– Вы правильно сделали, что не продали его местному музею.

– Почему же?

– Антонина Максимовна, можно быть с вами откровенной?

– Да–да, конечно.

Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо–таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:

– Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите, то рядом с письмом будет табличка, кто подарил и когда.

– Нет–нет…

– Вы должны это сделать и ради Поэта.

– Да ведь теперь нет истинных ценителей поэзии.

Гостья опять улыбнулась своей девичьей улыбкой, как провинившаяся дочка. Она расстегнула верхнюю пуговицу жакета, и эта простота понравилась Антонине Максимовне.

– Теперь нет и настоящих поэтов, – сказала работница музея, приглушая голос.

– О, я тоже так считаю, да вслух уж не говорю.

– В журнале прочла такие строки: «Она его за муки полюбила, а он ее и сам не знал за что…»

– Неужели? – удивилась старушка, загораясь слабеньким отсветным румянцем.

– Антонина Максимовна, у поэта должна быть женская душа. А теперешние поэты все по командировкам ездят.

Кологородская в сердцах расстегнула еще одну пуговицу.

– Вы правы. Ездят и ненатурально восторгаются. Растущий хлеб, завод, какая–нибудь труба их беспредельно удивляют, как будто они с луны свалились.

– Антонина Максимовна, а где у них натуральные чувства?

– Да, теперь сочиненные. Раньше страдали.

– Поэзию, Антонина Максимовна, постигает участь флоры – она исчезает.

Хозяйка поднялась вдруг с неожиданной и легкой силой.

– Я вам покажу письмо…

Лист плотной, потемневшей бумаги лежал в рамке под стеклом. По нему свободно бежали тонкие и высокие буквы, чуть надломленные посредине, словно у каждой была талия. Чернила уже поблекли и не имели определенного цвета…

От волнения Кологородская расстегнула очередную пуговицу.

– Почерк непонятный.

– А знаете, чем писано? Гусиным пером.

– Вы прочли?

– Да я знаю его наизусть.

– О любви?

– Он пишет женщине, в которую влюбился на балу. Она неосторожно приподняла платье. Поэт увидел ее ножку и чуть не потерял сознание.

– Какая сексуальность!

– Как вы сказали?

– Сейчас бы его не поняли.

– Раньше знали, что такое чувства.

– Антонина Максимовна, вас… любили так?

– О, это особый разговор…

Кологородская нервно теребила жакет, бегая пальцами по ткани, похожей на затуманенный полиэтилен. Они коснулись последней пуговицы, которая с готовностью расстегнулась, открыв грудь. В глубокой ложбине таинственно блеснул золотой крестик на серебряной цепочке.

– Вы… по моде или верующая? – тихо спросила хозяйка.

– О, извините, – засуетилась Кологородская, запахивая жакет. – Об этом никто не знает.

– Меня не бойтесь, я сама хожу в церковь.

– Вот бы встретить такого человека, – вполголоса сказала гостья, очарованно разглядывая скоропись Поэта.

– Я забыла ваше имя…

– Ангелина Семеновна Кологородская.

Старушка взяла письмо, опять поднялась и, начав бледнеть прозрачной бледностью, заговорила торжественно и громко, видимо, из всех собранных сил:

– Вы правы. Какой смысл отдать его после смерти? За других я уже не порадуюсь. А продавать за деньги грех…

Она закашлялась тихим, каким–то овечьим кашлем. Но отдышалась.

– Ангелина Семеновна, я передаю это письмо Поэта в дар государству.

Кологородская шумно и радостно встала, приняла письмо, пожала дарительнице руку и поцеловала ее в щеку.

– Другой бы женщине не отдала, – призналась Антонина Максимовна и заплакала.

И пока Кологородская составляла акт на большом официальном бланке с гербом, старушка глядела на письмо и тихо плакала, как над умершим человеком. Она безразлично подписала бумагу, вытерла опавшие от времени щеки и бессмысленно попросила:

– Не потеряйте, ему цены нет.

– А сколько приблизительно?

– Я имела в виду историческую ценность.

– Антонина Максимовна, можно зайти завтра?

– Приходите, приходите. Чайку попьем.

– Расскажу, в какой газете будет информация о вашем поступке и где письмо будет выставлено. А вы расскажете про свою поэтическую любовь…

Старушка бессильно махнула желтой рукой. Кологородская опять чмокнула ее в остуженную слезами щеку и пошла к лифту.

Антонина Максимовна закрыла дверь. На трюмо лежала блеклая шляпа с обескровленными вишенками. Шляпа была моложе письма лет на сто, но ей казалось, что они ровесники и она ее носила, когда Поэт написал женщине это письмо. Но теперь письма нет. Для чего же хранить шляпу?

Она прошла в комнату, уж и не очень касаясь пола, – как по воздуху. На столе лежал дарственный акт. Антонина Максимовна взяла этот лист, который был теперь вместо письма.

Под гербом краснело огромное слово «Грамота». А дальше сообщалось, что за примерное поведение и отличную успеваемость этой грамотой награждается ученик сто первой школы Вася Семикозов.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я шел по улице, и вечернее солнце, ударившее в спину, положило мою тень на асфальт. Странно. Черная, плотная и четкая тень… Значит, мое тело загораживает свет? Значит, оно есть, мое тело? Значит, я живу?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Что я хотела делать в жизни? Как говорят школьники: кем быть? Вы сейчас улыбнетесь, но исповедь есть исповедь. Я хотела стать богом. Нет–нет, не женщиной–богиней, этакой красоткой для всеобщего обозрения, а богом – всесильным, мудрым и незаменимым. Думаете, это невозможно? Быть умнее всех. Понимать то, чего другие не понимают. Предвидеть, чего и футурологам невдомек. Помнить то, что все давно позабыли. Делать, что у других не получается. Думаете, невозможно? Стать таким человеком, к которому приходили бы люди, напрасно обойдя все инстанции. Стать такой, чтобы твой адрес узнавали в других городах. Председатель исполкома в просьбе отказал, а Калязина ее удовлетворила – вот каким человеком стать. Думаете, невозможно? Так вот, я им стала.

В институтскую столовую Лида теперь не ходила.

Сторонясь людей, она выскользнула на улицу и неуверенно зашла в кафе. Взяла, что попалось на глаза. Котлету и стакан желтого сока. Котлета из мяса… Разве? Но ведь это не мясо – это труп животного. Сок… Это не сок это кровь растений.

Она бросила вилку и