Император Мэйдзи и его Япония - Александр Мещеряков

Ито Хиробуми через своего доверенного подговорил дворецкого Фудзинами Кототада (1852–1926) сообщить Мэйдзи его просьбу об аудиенции. Для дворецкого это было большим испытанием, поскольку он преступал границы дозволенного. Но Ито сказал ему: прошу вас рискнуть своей жизнью. Фудзинами счел за благо предупредить о своем поступке императрицу Харуко и наложниц. Улучив удобный момент, он обратился к императору с настоящим поучением, заканчивавшимся такими словами: «Я читал, что священные правители древности одевались должным образом и с уважением выслушивали доклады своих министров… Я прошу ваше величество дать аудиенцию Ито Хиробуми». Император пришел в ярость от такого урока, но потом сменил гнев на милость, принял Ито, а дворецкого наградил золотыми часами и шелковым отрезом[171].

Несмотря на то что Мэйдзи временами отлынивал от дел, жизнь в стране кипела. Все решения принимались от его имени; считалось, что он в курсе всех событий, которые творятся в Японии и за рубежом. О депрессии императора знали только самые близкие люди.

Э. Феноллоса

Окакура Тэнсин

В этом году в префектуру Нара направилась комиссия во главе с Окакура Тэнсин (Какудзо, 1862–1913), Кано Тэссай и американским профессором Эрнестом Феноллосой (1853–1908). Ее задача заключалась в обследовании буддийских храмов и синтоистских святилищ с целью каталогизации находившихся там предметов культа, которые можно было бы квалифицировать как шедевры искусства. Феноллоса приехал в Японию преподавать в Токийском университете в 1878 году. Он по достоинству оценил японское искусство, заставив многих японцев поверить, что и в Японии есть что-то хорошее.

В храме Хорюдзи комиссия «открыла» деревянную статую Гудзэ Каннон. Эта статуя была вырезана в VII веке корейскими мастерами. Вот как описывает Феноллоса посещение храма.

«Центральное правительство снабдило меня бумагами, которые предоставляли право открывать хранилища и храмы. Центральное место в восьмиугольном павильоне Юмэдоно занимало большое закрытое святилище, устремлявшееся вверх подобно колонне. Священники Хорюдзи сказали, что, согласно традиции, в этом святилище находится произведение корейских мастеров времени правления Суйко (592–628. – А. М.), но само святилище не открывалось больше двухсот лет. Воодушевленные перспективой обнаружения такой уникальной ценности, мы всячески убеждали священников продемонстрировать нам ее. В течение долгого времени они отказывались, утверждая, что в наказание за святотатство землетрясение уничтожит храм. В конце концов нам удалось убедить их; я никогда не забуду, что мы почувствовали, когда ключ после столь многих лет со скрипом повернулся в заржавленном замке. В святилище мы увидели нечто высокое, тщательно забинтованное кусками хлопчатобумажной материи, в которую въелась пыль веков. Развернуть статую было непростой задачей, поскольку длина материи составила около 500 ярдов; наши глаза и ноздри были буквально забиты едкой пылью»[172].

Феноллоса стал в Японии одним из самых знаменитых иностранцев. Он не только открывал японцам глаза на японское. Пользуясь недооцененностью японского искусства, он собрал богатейшую коллекцию из 20 тысяч предметов. Большинство из них хранится ныне в Бостонском музее изящных искусств.

Помимо Феноллосы, огромная роль в процессе «открытия» японского искусства принадлежала Окакура Тэнсин. Он утверждал, что сама земля Японии и ее климат благоприятствуют развитию в людях эстетического начала: океан и горы, разнообразие климатических зон создают идеальные условия для процветания искусств. «Если искусство не процветает в этой островной стране, то тогда вообще не может быть другого места [в мире], которое рождало бы искусство»[173].

Идеологи «национальной школы» («кокугаку») утверждали и раньше, что уникальность Японии состоит в том, что на ее территории «проживают» синтоистские божества. Теперь этот «божественный код» был переведен в плоскость искусства, но при этом связь с территорией архипелага сохранилась. Японцы – люди особенные, с особым чувством прекрасного, потому что они живут на особенной земле, – утверждал Окакура. О несомненном успехе этого тезиса свидетельствует следующий факт. До сих пор встречается немало японцев, которые убеждены: развитость поэтической традиции в Японии объясняется тем, что в этой стране необыкновенно четко выявлены четыре времени года.

Окакура оказался одним из главных творцов и другого мифа. Он утверждал, что уникальной особенностью японцев («людей Ямато») является их способность адаптировать иностранное, гармонизируя его с местным. Он определял Японию как «музей Азиатской цивилизации». В своем развитии, которое в значительной степени есть история заимствований и их адаптации, Япония только приобретает и не теряет ничего. Утверждение особенно значимое для национального самолюбия. Оно было сделано в период, когда страна столько заимствовала с Запада.

В этом году было налажено производство специальной «шпионской» бумаги для школ. Ученик обмакивал кисть в обычную воду и выводил иероглифы – они мгновенно «проявлялись» на бумаге. Через несколько минут, когда вода высыхала, иероглифы исчезали, а бумагу можно было использовать снова. Японцы того времени жили бедно, бережливость почиталась ими едва ли не за основную добродетель. Графитовые карандаши появились тоже в 80-х годах, но еще долго оставались предметом роскоши[174].

Однако учеников ждали и более серьезные новшества. В момент введения школьного образования, в соответствии с призывами Фукудзава приоритет отдавался позитивистскому знанию, однако теперь все больше внимания стало уделяться моральному совершенствованию и военно-физической подготовке. Школа учила любить императора и родину, на школьных дворах ученики упражнялись с гантелями и деревянными мечами. Школа постепенно становилась инструментом «культурного террора», когда все служит одной задаче: воспитанию максимально послушного правительству народа, а не свободного человека.

В ноябре в начальных школах появился составленный Министерством образования учебник по этике. Он открывался восхвалением сыновней почтительности и пестрел конфуцианскими максимами. «С самого детства почтительность к родителям является первейшим долгом». «Тот, кто исповедует почтительность по отношению к родителям, естественным образом ведет себя правильно и в другом». В этих высказываниях не было ничего необычного. В течение многих веков маленьких японцев учили сыновней и дочерней почтительности. В своих первых указах Мэйдзи неоднократно называл своих подданных «младенцами», т. е. подчеркивал свою ответственность за них. Но от младенцев невозможно ожидать заботы о родителе…