Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

литургии, парады на плацу – вот великие детища общества спектакля, с его драматической серьезностью и тоской по освободительному юмору. День, когда Панург не сможет рассмешить, считался днем классического фашизма[262]. День, когда Панург не смог не рассмешить, стал днем либерального фашизма. Пожалуй, прообразом репрессивного смеха постмодерна, когда отрицанию подвергается всё от мещанской морали до высокой нравственности, является именно карнавал: Реальное здесь напрямую проступает наружу в непристойных кривляниях, скрытых под масками символических означающих. В карнавале разрушается Воображаемое, поскольку легитимируется попрание человеком моральных норм. Карнавал, где каждый может причинить боль ближнему и ему «за это ничего не будет», больше напоминает тоталитарную чистку, чем плутовскую игру.

Весь мир сегодня превратился в карнавал, в кровавый праздник Джокера, и одноименный фильм это прекрасно передает. Когда падают все табу и желание переходит все мыслимые и немыслимые границы, исчезает катарсический эффект сцены – поэтической дистанции вымысла, способствующего косвенной передаче правды. Сублимация больше не является движущим механизмом развития культуры: ее сменяет трансгрессия. Прямой выход бессознательного наружу – это кровавое реалити-шоу, это перформанс, это постановка из фрагментов жизненного окружения, когда показывать, к примеру, войну дозволительно с кощунственной развлекательностью, выкладывая аккуратно разложенные трупы в мировых медиа. Информационная эстетика тотального захвата, свойственная для экранной культуры, превратила весь мир в череду гибридных видео. Сублимация больше не возвышает дух. Ничего более не предстает на спасительном расстоянии метафоры. Снижение авторитета классической поэзии в обществе перформанса – это снижение авторитета сакрального протеста героя-одиночки там, где всё дозволено и одновременно контролируется глобальной властью, весело посвящающей электорат в свои неприличные секреты и делающей тем самым бунт абсурдным и смешным.

Крах метафоры меняет всю архитектонику человеческого общения. Трансгрессия уничтожает границу между внешним, видимым, объективным и внутренним, невидимым, субъективным секторами жизни. Классическая граница между публичным и приватным секторами бытия держит нас в постоянно активированном режиме «экстимного»[263]: на тонкой грани Реального и Символического. Славой Жижек верно отметил: сетевое общество строит не виртуальную реальность, а Реальность Виртуального, когда виртуальность становится действительностью – подлинной действительностью обнаженного бессознательного[264]. Экстимное в такой действительности разрушается благодаря трансгрессии. Машинное царство модерной цивилизации, которое разоблачали романтики Шпенглер и Бердяев, предполагало альтернативу витальной трансгрессивности в виде культуры – ценностной рефлексии, творчества, исторической памяти, укорененной в нравственный дом этоса, в имманентное «гнездо» человеческого духа, в синтагму противящегося времени пространства – гештальта, топоса, цивилизации. Номадизм ризомы деконструировал дистанцию между временем и пространством, трудом и досугом, интимностью и публичностью, облегчив труд и утяжелив досуг.

Отныне работа – это отдых, отдых – это работа, дом – это машина, машина – это дом: трансцендентное и имманентное, частное и общее смешиваются в едином темпоральном потоке пустых знаков. Разве не об этом мечтают разработчики «комфортабельных городов» и «разумных домов»? «Вивариум» – так называется лаборатория при медико-биологическом учреждении, где содержат испытуемых животных. Мир стерильных одинаковых строений глобализма и стерильных одинаковых глобально атомарных индивидов – это вивариум, о чем и повествует нам одноименный фильм Лоркана Финнегана. Отличительная черта гиперреализма симуляции – это полное отсутствие метафоры: в фильме Финнегана ребенок-робот сравнивает совершенно идентичные облака на небе с самими облаками, потому что не обладает больше способностью означать буквальное фигуральным. Переход от метафоры к метонимии, от иносказания к подобию – это обратный переход от парадигмы времени к синтагме пространства, когда движение капитала обнаруживает чудовищную внутреннюю устойчивость и неподвижность. Оно не имеет ничего общего с возрождением исторической памяти: капитал имеет свою, рекламную, память, свои модели искусственных воспоминаний и чувственных принуждений к ним населения.

Время, победив пространство, победило самого себя. Логика коммуникации в сетевом обществе выпадает из всех известных раннее логик: социально-классовой в марксизме, морально-этической в религиозной философии, фантазмической в психоанализе. Эта логика подчиняется механизмам либеральной цензуры, регулирующей отношения людей. Либеральная цензура – это манипулятивная игра идолов театра, которая маскируется под отсутствие игры, потому что в ней играет сама реальность – постправда. Информационная прозрачность заявляет о себе как о «конце идеологии», а на самом деле идеологичной становится вся действительность.

Методологически мнимая аполитичность отражается в концепции феноменологии – воздержания от оценочных суждений. Феноменологическая претензия на нейтральность предполагает, что наука после «деидеологизации», когда было снято противостояние марксизма-ленинизма и «буржуазных» теорий, должна быть принципиально вне исследования идеологии. Якобы исследование идеологии чревато превращением самого исследования в идеологию, потому что ценности невозможно подвергать рефлексии без эмпатии: симпатии к «своему» или антипатии к «чужому». Вадим Михайлович Межуев утверждает, что философский анализ ценностей сам является ценностным, а значит – идеологическим, что создает опасность политизации научного мышления.[265]

С целью его избегания неклассическое научное мышление стремится к полной расшивке. Но эта расшивка оборачивается еще большей зависимостью. Если мы вспомним идею радикального разрыва Луи Альтюссера, мы выявим две параллельные плоскости существования ученого: как феноменологического «тела» (Реального), коим он обязан быть в науке, и как «возвышенного субъекта» (Символического), коим он становится в повседневной социокультурной практике, синхронизируя эти две ипостаси в себе. По Альтюссеру, сшивки не происходит: между живым конкретным индивидом и идеологическим субъектом удерживается пропасть: Я в тексте – объект, «Я» вне текста – субъект. Однако длительное пребывание в разрыве – невозможно: кольца Борромео должны сомкнуться, иначе человека постигает психоз. По Жаку Лакану образуется сшивка тела с возвышенным субъектом, Реального и Символического, в пользу поглощения идеологией качеств «тела»[266]. Аксиолог оккупирует феноменолога и маскируется им. Ученый начинает выносить идеологические суждения и вести скрытую идеологическую пропаганду под видом «непредубежденности», «объективности» и «нейтральности».

Как правило, либеральная идеология использует критическую академическую маску феноменологии. Поэтому весомым аргументом против феноменологического требования исключить идеологию из сферы научного анализа является идеологический характер самого требования. Критик «тоталитарной идеологии» прошлого зачастую стремится не к выявлению объективных онтологических смыслов, а к другой тоталитарности, к другой идеологии. Снятие оппозиции «капитализм – социализм» во второй половине XX века привело не к деидеологизации, а к установлению господства единственной идеологии – глобализма, – догматы которого получили статус феноменологически нейтральных научных понятий. Какие бы жесткие тоталитарные формы не принимал глобализм: радикальный либерализм, мультикультурализм, «военный пацифизм», национализм или религиозный фундаментализм, – он вырастает из «антитоталитарных» послевоенных идей информационного общества в духе Ханны Арендт. Иными словами, избегая идеологии, ученый, философ, критик способствует ее преумножению, попадая в самое ядро фантазма.

Альтернативой феноменологии служит аксиология, которая защищает ценности того или иного символического прядка. Она – откровенно идеологически ангажирована. В то же время третий шаг – не явная апологетика идеологии и не воздержание от суждений о ней, а ее