Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

– То, что пишет Паулюс, – ложь, – с уверенностью заявил Бройер. – Его приказ от первой буквы до последней – сплошная жалкая ложь! Мне доводилось беседовать с русскими, со многими из них, включая офицеров из высших штабов. Они обращаются с пленными по-человечески. Другой вопрос: переживем ли мы плен после стольких недель голода. Но надругаться или убивать определенно никого не будут, поверьте.

Ночью поднялось большое волнение. Финдайзен, ходивший по нужде, вернулся запыхавшийся:

– Там, снаужи… скоей, скоей… Пям тут у нас, щёрез ороху, пижемлилса!

Он видел, как опустился парашют с продовольствием. Поисковая команда выступила без промедления. И уже через несколько минут приволокла в подвал мешок хлеба.

– Ну, ребятки, в нашем хозяйстве солидный приход! – воскликнул Айхерт. – Хоть наедимся напоследок от пуза! Вот наши люди удивятся.

Сброшенное с воздуха довольствие надлежало немедленно передавать по назначению. За неисполнение приказа – смертная казнь…

Пятьдесят буханок поделили. На каждого из Айхертовой команды пришлось по четвертинке. Чуть позже во время спонтанного ночного пира, когда жевали хлеб за обе щеки, явился безмерно взвинченный казначей в сопровождении двух полевых жандармов.

– Вы укрыли контейнер с довольствием, не поставив никого в известность! – он подозрительно сверлил взглядом жующие лица.

– Все верно, – ответил Айхерт. – И что?

– В районе, где приземлился груз, стоит наша дивизия. Я требую немедленной его выдачи!

– Продовольствие останется здесь, – спокойно ответил Айхерт, но в глазах его сверкнули угрожающие искорки. – Наши люди так же любят хлеб, как и ваши!

Казначея затрясло от злости.

– Значит, вы отказываетесь? – заорал он. – В таком случае я прикажу вас арестовать. Вы прекрасно знаете, что вам грозит!

Айхерт встал. Схватил свой пистолет-пулемет.

– Арестовать? – прогремел он. – Ну, это мы еще посмотрим! Хоть и зареклись, что больше не сделаем ни одного выстрела. Но за последние буханки отчего ж не сразиться… А теперь вон отсюда!

Айхерт поднял оружие.

– Считаю до трех. Если вы сию секунду не исчезнете, буду стрелять.

Другие тоже поднялись со своих мест. Казначей подыскивал слова.

– Раз… – Айхерт передернул затвор, – два…

Казначей резко повернулся и ушел вместе с жандармами. Его нагнал дружный гогот.

Русские наступали с запада, и измотанной дивизии пришлось защищать даже тылы. Массированная бомбежка и артналеты довершили дело, разбив последние остатки армии. И в какой-то момент все поняли: игра окончена…

Генерал фон Герман достал лучшую свою форму, прикрепил к ней награды и Рыцарский крест, который здесь, в Сталинграде решил надеть впервые. Всегда и во всем предельно корректный, он повернул орден другой стороной. С изнанки был только выгравирован год 1813, никакой свастики. Потом генерал пригласил дивизионного пастора. Вручил ему перстень с печаткой и письмо жене. Деловито и немногословно, с таким видом, какой не допускал возражений:

– Передайте моей жене, что я старался следовать предназначенному пути по совести, как подобает честному солдату и христианину. О том уже сложены строки: “Кто небесами правит, кто воздухом и ветрами вершит”[58]… Оставайтесь с ранеными и ничего не бойтесь.

По-будничному простился он с оперативным штабом и ушел, оставив на столе листок бумаги. Это была последняя директива сверху: “Нет ничего постыдного в том, чтобы сдаться в плен. Нет ничего постыдного в том, чтобы направить оружие против самого себя. Нет ничего постыдного в том, чтобы вырваться из окружения”. Поверх директивы рукой генерала, крупно и размашисто, чернели следующие слова: “Нет ничего постыдного в том, чтобы думать о долге и чести!”

Генерал фон Герман направился к западному рубежу, за ним следовал только денщик с двумя карабинами. Навстречу им лился поток отступавших солдат.

Это был распад. Генерал даже не пытался никого остановить. Пусть бегут, спасаются, если могут. А ему надо расплатиться еще по одному счету – с самим собой. Прочее его не касалось.

С железнодорожной насыпи доносилась стрельба и астматическое тарахтение пулемета. Земля вокруг была изувечена воронками от гранат и артиллерийских снарядов. У дороги стоял низенький широкоплечий генерал, командовавший соседней дивизией. Он отчаянно размахивал руками и, надрывая горло, пытался развернуть хлынувших назад людей. Голос его сипел.

– Что вы тут делаете? – спросил его фон Герман. – Пойдемте со мной!

Маленький генерал снял меховую шапку и вытер с лысой головы капли пота.

– Куда? – удивился он.

Фон Герман не отвечал. Просто шел молча дальше. И тогда тот, другой, понял. С оружием на передний рубеж… верно, куда же еще! Стать для солдат ярким примером! Неглупо, очень даже неглупо, хоть и рискованно. Но возымеет ли это успех? Любопытство перевесило, и низенький генерал последовал за фон Германом. Он осторожно заполз на насыпь. На большом расстоянии друг от друга там лежали по одиночке солдаты и офицеры и стреляли без роздыха. На них шли русские, беспечно, выпрямившись в полный рост, – обычная в последние дни картина.

– Браво, ребята! – закричал низенький генерал. – Задайте им!

Он взмахнул рукой. Просвистевшая рядом пуля заставила его пригнуться. Он, уже с большей осторожностью, стал высматривать своего спутника. И когда увидел генерала фон Германа, сердце его зашлось: тот высился глыбой посреди насыпи – карабин на изготовку, как во время облавы на охоте. И стрелял, стрелял без остановки. За ним лежал денщик и подавал заряженное оружие.

– Вы в своем уме? – закричал низенький генерал. – Ложитесь немедленно! Вам же пулю влепят!

Но его призывы оставались неуслышанными. С ужасом генерал понял – дело серьезное, и совершенно потрясенный, уткнулся головой в снег, чтобы ничего не видеть.

Генерал фон Герман стоял и стрелял. Прошла, наверное, целая вечность. Смерть как будто над ним куражилась. И вдруг он упал, словно подвернулся под невидимую руку, упал, как свечка, без единого звука, и покатился вниз по насыпи…

При осмотре тела аккурат посередине лба нашли отверстие, куда вошла пуля.

– Герой, – всхлипнул низенький генерал. Тот факт, что с генералом произошло то же, что с сотнями тысяч солдат происходило как нечто само собой разумеющееся, потряс его необычайно. – Герой, – воскликнул он в сердцах, совершенно опьяненный волнением, в то время как денщик, не говоря ни слова, закрывал командиру глаза. – Герой Сталинграда!

И наверное, только мраморноликий покойник, лежавший теперь на спине, знал, что подобное геройство рождено от глубочайшей безысходности разбитого сердца, ни больше ни меньше.

Как-то утром в блиндаже капитана Айхерта появился молодой офицер в шинели и меховой шапке, с перекинутым через плечо автоматом. Он пришел за лейтенантом Бонте. Назвался сыном генерала, командовавшего пехотной дивизией в южной части Сталинграда. Его спросили об отце. Тот пожал плечами, лицо его оставалось непроницаемым.

– Я не знаю… Вчера он простился со мной, – сказал молодой человек. – Наверное, сейчас уже мертв.

– Мертв?

– Да,