Откровение - Наталья Эдуардовна Андрейченко

американского, какого хотите Рождества. Для меня он знаменателен тем, что я отправила из дома всех своих помощников, даже собаку, и решила организовать для себя два праздничных дня observation – просто наблюдения, наблюдения за жизнью, за собой, осознания. Возможно, что-нибудь намечтать на будущее.

И вообще, эта sweetness of doing nothing – сладость безделья. Я никогда не имела этого наслаждения. Я настолько не бездельница. Я пахарь. По знаку я бык. Мне обязательно нужно работать. Мне нужно творить, что-то создавать. Если не одно, то другое.

В Лос-Анджелесе, когда создавался проект «Страна Пушкина», я просто не спала ночами. Это был огромнейший проект со строительством парка. Меня никто не просил этого делать, я просто бессонными ночами создавала проект. Мне было это нужно как творцу и настоящему художнику.

Так к чему я это все веду? Вчера поговорила со своим другом Пинки, магистром Альфредом Валем, он спросил меня: а как я буду отмечать Рождество? Ответом была тишина. Я, честно говоря, об этом даже и не думала. Ну, как буду отмечать? Да никак. Молиться буду, книгу писать.

Он говорит:

– Разве у тебя нет друзей?

– Конечно, у меня есть друзья.

– И что, ты не хочешь куда-то поехать? Это безумие. Немедленно меняй свои планы, ты должна сесть в машину или ты должна пригласить людей к себе.

Ну, Пинки – он же такой! Какое-то сумасшествие вокруг него – сотни людей, причем красивых людей, умных, замечательных. Я схожу с ума всегда, когда я у него живу. Вы понимаете, он меня будит с утра: «У нас гости!» Мне надо быстро собираться, бежать, спускаться вниз… А то еще именно тогда, когда я в бассейне или сауне, он скажет: «Через 15 минут мы выезжаем, это очень серьезная встреча, туда-то, в такой-то ресторан». Чуть ли не в Вену из страны виноградников. Я полумокрая, неодетая! Такой у меня божественно-потрясающий друг.

Поэтому про Рождество Пинки сказал: «Так нельзя!» А он же обязательно позвонит и проконтролирует, сделала я это или нет. И я вам хочу сказать, что мне так стало грустно, клянусь, грустно-грустно-грустно. Может, я не права? Может, Максимилиан Шелл был прав, когда говорил:

– У тебя есть очень большая опасность: ты можешь превратиться в того человека, кем являюсь я, – в отшельника.

– Ну и что? Я так люблю людей, что я не боюсь даже быть отшельницей.

– Нет, нет, нет, ты подумай об этом. Это серьезная опасность – быть отшельницей.

Вспомнила Макса и подумала: «Боже мой, конечно же, наши рождественские вечера были потрясающие. Тогда была семья, тогда все были вместе».

Естественно, я написала Димитрию нежное послание, напомнила о Christmas. Ответа, конечно же, не последовало. И не последует. Естественно, я звонила Лее, внучке, но у нас не получилось связаться. Понимаете, сожалеть не сожалею, но вот хотела позволить себе sweetness of doing nothing, вот это балдение от безделья, которое я себе никогда не позволяла. Я, например, никогда не забуду, мне было 42 года. И я приехала на премьеру своего немецко-швейцарского фильма. Меня принимали как царицу, к нам приехал русский посол в Цюрихе, в Швейцарии, было открытие фильма, я в главной роли, снималось на немецком языке, я потом делала концерт у нас в посольстве, естественно. Это было изумительно, было очень много фотографов, как всегда, огромная колоссальная работа, это был 1998 год, может быть, 1999-й.

И вот, уставшая, я со своим менеджером Сергеем Гагариным прихожу в малюсенький домик, который купила во время войны семья Шеллов, с малюсеньким садиком, с безумно красивой антикварной мебелью. Там жила Хедди Майер. Хедди Майер была няней детей, а по совместительству любовницей Фердинанда Шелла, отца Максимилиана. Изумительная, нежная, красивая, такая утонченная, хрупкая женщина.

Она принимала нас с Гагариным, накрыла стол. И я все время что-то делала, что-то помогала, а она посмотрела на меня внимательно, ей было уже тогда ближе к 80, и сказала: «Наташенька, мы же просто сидим за столом, ничего не делаем. Are you enjoying it? (Ты разве этим не наслаждаешься?)» Я захлопала глазами, и у меня потекли слезы, потому что я действительно всегда со своей плеткой, которой стегала не столько людей, с которыми работала, сколько саму бедную Наташу: «Надо идти, надо вставать, надо делать!» У меня не забалуешь.

И вот я как раз думаю. Телефон выключен, позвонить мне никто не может, я занимаюсь диктовкой. И не собираюсь сегодня включать телефон. Я хочу продумать – не продумать, а прочувствовать – а что же мне нужно? Точно так же, когда я меняла свою жизнь в 1998 году, я спросила себя: «А где Наташа? Что ты-то хочешь, маленькая девочка? Где я тебя потеряла?» И вот проходит так много лет – 25, и я сижу и хочу спросить себя в эти удивительные праздники: а что, собственно говоря, твоя душенька, сердечко хочет?

Может быть, надо что-то намечтать? Какое количество мечтаний у меня есть?

Я бы безумно хотела навестить Париж, очень бы хотелось вернуться в Индию, в которую я в свое время ездила минимум 2–3 раза в год… Но я ездила туда к буддистам, к моему учителю в Дхарамсалу, на север Индии.

Ведь никто не знает, кто как себя будет чувствовать через несколько лет, никто не знает, что будет происходить на этой планете.

Сижу и намечтываю. Хочу сделать такой список: какие места посетить, чего хотят мои душа и сердце, чтобы впоследствии не было никаких сожалений ни о чем.

Вы знаете, в Париже я была огромное количество раз, сколько, я не помню, но помню, что каждый раз я обязательно находилась там по делу. А когда ты находишься по делу – это протокол, все расписано, все, конечно, организовано, это божественные отели и другие приятности, но ты себе не принадлежишь.

Первый раз я там была, когда мы летали на Каннский фестиваль (по-моему, это был 1979 год) и получили там специальный приз жюри. Андрей Сергеевич Кончаловский, Людмила Гурченко, Никита Михалков, Наталья Андрейченко и… министр кинематографии Филипп Тимофеевич Ермаш. Сначала мы приземлились в Париже, потом мы прилетели в Канны, после Канн вернулись в Париж, и у нас было несколько дней.

Получилось занятно, потому что в Париже в кинотеатрах в то время шел фильм-мюзикл Милоша Формана «Волосы». Сейчас могу смело заявить, что Милош Форман – мой друг, к которому мы все время с Максимилианом летали то в Нью-Йорк в его квартиру с видом на Центральный парк, а то в его «чешскую деревню» в Коннектикуте.