Не сотвори себе кумира - Иван Ефимов

«Только бы не успел ничего спросить обо мне у главбуха… Только бы не успел!..»-молнией проносилось у меня в голове, а сердце готово было выскочить из груди.

– Здорово, Двоенко!- сказал я, протягивая руку и мысленно умоляя его не произносить моего имени.

– Здорово,- ответил он, пожимая мою руку.

– Ты все тут у нас закончил?- спросил я, не давая ему инициативы в разговоре.

– Да вроде бы все.- И он посмотрел на моего начальника. Главбух кивнул в знак согласия.

– Тогда пошли, а по дороге поболтаем!- И я потянул его к двери.

По моей выцветшей солдатской гимнастерке, надетой под пиджаком, и по золотой нашивке о ранении он понял, что я из демобилизованных. Значит, вопрос о тюрьме отпадал. Но у этого всегда недоверчивого и подозрительного человека могло возникнуть много других вопросов: если я, например, реабилитирован после ранения в битве под Сталинградом, где сражались «враги народа», навербованные в лагерях в штрафные батальоны, то я должен быть восстановлен в партии. Об этом правиле он знал. А если так, то почему служил после того не политруком или комиссаром, а рядовым? Ведь на мне все еще солдатская гимнастерка! Да мало ли что могло возникнуть в его голове?

Пока мы выбирались с территории завода, а затем из Гавани на Средний проспект, он узнал, где и сколько я воевал, в каком звании, когда и где демобилизовался. Он, в свою очередь, успел рассказать, что всю войну был на Ленинградском фронте, около года комиссарил у партизан, а с окончанием блокады снова вернулся на место. На какое место, я не стал уточнять.

– Где ты живешь?- спросил я.

– На Большом.

– Тогда я провожу тебя до дома. По Девятнадцатой линии мы вышли на Большой проспект.

Наконец он задал, видимо, мучивший его вопрос:

– В партии восстановлен?

Я покачал головой:

– Меня выпустили перед самой войной. Не успел начать хлопоты о восстановлении, как началась война и я сразу попал на Северный фронт. Я знал, как трудно восстанавливаться репрессированному…

– Но ведь ты, надеюсь, полностью реабилитирован?!

– Да, но пятно осталось. А ты сам знаешь, как недоверчиво и подозрительно смотрят на таких иные товарищи…

– А как же иначе?- ответил он, не уловив иронии в моих словах.

– Вот и я так смотрел, пока не хватил беды и горя сам.

– Можно было бы восстановиться и в звании, раз вины за тобой нет никакой.

– Конечно, тут ты прав полностью…

Чувствовалось, что он остался недоволен тем, что я все еще не восстановился. Он сразу же стал сух и лаконичен, а когда подошли к его дому, поторопился проститься у парадной. Правда, мы и прежде никогда с ним не сидели за одним столом, хотя и умывались из-под одного крана, но встретить старого товарища и не пригласить его в дом – это было выше моего понимания. Двоенко и раньше держался особняком, но в данную минуту его сухость и осторожность я воспринял однозначно. Что было бы, если бы он давеча первый меня узнал и окликнул? Мог и главбух обратиться ко мне перед уходом по имени и отчеству. Я почувствовал, что Двоенко для меня опасен. Возможно и то, что он не поверил моим объяснениям. Теперь я стал для него чужим, прочим…

Я был страшно напуган этой встречей, напуган так, что всю дорогу домой думал лишь об одном: что мне делать дальше? Куда спрятаться от подобных встреч и можно ли вообще избежать их, если мир чертовски тесен?! Если останусь на этом заводе, подумал я, то рано или поздно моя тайна будет раскрыта. А это начало конца…

Но обстоятельства устранили угрозу разоблачения.

В феврале и марте 1947 года райвоенкоматы города проводили переаттестацию командного состава запаса, не служившего в армии в годы войны и имевшего устаревшие воинские звания. В Октябрьском райвоенкомате, где я состоял на учете, тоже начала работать такая комиссия, и я был привлечен в эту комиссию как старший писарь штаба полка, согласно специальности в воинском билете.

Среди десятков товарищей, с которыми мне пришлось беседовать при заполнении ими анкет и прочих документов, судьба послала ко мне начальника планово-производственного отдела одного из центральных конструкторских бюро Наркомата судостроения. Оба мы в прошлом были преподавателями, и у нас нашелся общий язык, тем более что и в настоящее время мы работали в родственных областях. Когда я мимоходом посетовал, что не удовлетворен своей работой, Николай Васильевич Тихомиров спросил:

– А чем именно не удовлетворены?

– Мне больше по душе оперативная работа, более разнообразная, нежели чисто бухгалтерская.

– Приходите к нам, в ЦКБ, в мой отдел!

– А на какую должность?

– Есть у меня вакансия старшего инженера финансово-договорной группы. Я думаю, что вам это подойдет.

– Но у меня утерян диплом…

– Там посмотрим, может, обойдется и без диплома.

Глава восемнадцатая

Не бойтеся! Уж не откроет он

Своих очей! Уж острого жезла

Не схватит длань бессильная, и казни

Не изрекут холодные уста!

А. К. Толстой

В начале апреля я уволился с радиозавода и был принят в ЦКБ. Работа здесь оказалась действительно интересной и живой – как раз по мне. Она включала в себя большой объем деловой переписки, и первые же мои письма, связанные с договорами с поставщиками и заказчиками, пришлись по вкусу Моему начальнику. Он был доволен своей находкой…

Но перед тем мне пришлось пережить немало тревожных дней, связанных с проверкой моих анкетных данных.

Целых две недели я жил как на иголках, ежечасно ожидая разоблачения моей легенды, изложенной в пространной анкете и автобиографии. Под маской деловитости я прятал свое истинное состояние, постоянно думая лишь об одном: вот явится сейчас строгий оперативник или еще более строгий человек в защитной форме из Большого дома на Литейном, посмотрит на меня сурово и скажет:

– Погуляли, гражданин Ефимов, и хватит. Ваше место совсем не здесь: лагерь давно по вам скучает… Собирайтесь!

Этот страх разоблачения и нового ареста преследовал меня все дни, пока начальник отдела кадров не поставил своего штампика на пропуске. Но он, этот страх, не отпускал меня еще десять лет… Все те годы я старался реже показываться в людных местах, чтобы не встретить кого-нибудь из своих прежних знакомых. Случайную встречу с Двоенко я никогда не забывал. Немало пережили за меня и мои родные.

В конце 1947 года я женился и переехал от сестры на квартиру жены. Через год у нас родилась дочь Наташа, Наталья Николаевна. Поначалу моим родственникам, живущим через два дома на том же проспекте, было трудновато таить мое прошлое от новой родни, но месяц за месяцем, год за годом все постепенно притиралось, и в конце концов и подрастающее поколение племянниц и племянников уже твердо звало меня дядей Колей.