Радуница - Андрей Александрович Антипин

– Старая Русса, озеро Сиваш упоминал, – с хриплым шерстяным клубком в голосе перечисляет дядя Коля, который, по словам бабки Вари, минувшей осенью изрядно справил день рождения, а наутро «всё побросал: пить, курить». Он всё так же стоит у входной двери, засунув кулаки – большие, как отлитые, в крупных извитых жилах – в карманы трико. – Само собой, Сталинград, он ведь участник Сталинградской битвы, орден Отечественной войны I степени был у него за это дело. Ну, был стрелком на фронте, потом первым номером на пулемёте «максим». Автоматчиком на броне. Ну вот вроде все его должности. Но он много-то не рассказывал. При случае, да и то отрывками. Фильм военный смотрит, расчувствуется: «Это неправда, такого не было!» Или начинает: «Я вот там, там и там был…»

– А потом сидит и плачет… – тихо вставляет тётя Валя.

– Помню, рассказывал, как попали с напарником под бомбёжку, – продолжает дядя Коля. – Ну, смайна́лись в воронку от авиабомбы – переждать. А недалёко были немцы! И тут вроде как кто-то толкнул, отца-то: как будто галька сыпется! Он голову поднял: два немца здоровую гранату на деревянной ручке – раз! – и в воронку! Хорошо, что не бросили, а ка́том пустили. Она немножко прокатилась и остановилась. Взорвалась! Повезло, что никого не тронуло. Сделали вид, что «готовые», – и немцы ушли. А потом и эти вылезли, давай к своим…

Происходит заминка, и я отключаю диктофон.

– Когда у тунгусо́х жили, он несколько раз падал! – спохватывается бабка Варя. Она всё это время внимательно слушала, то согласно кивая, то порываясь внести какое-то уточнение, и вот наконец скрала нужный момент. – Упадёт и лежит, как мёртвый, а с нём потом эти тунгусы́ отваживаются. Трут, поят. Он когда первый раз-то упал, надо помогать, а я испугалась, из хаты убежала! Вот тебе и война, пожалуйста…

Что добавить к услышанному? Разве только то, что, когда тунгусы стали покидать речку Белую, дядя Митя переехал на Лену и осел в Подымахино, по-прежнему охотился и рыбачил. Умер в далёком и смутном октябре 1993-го, незадолго до семьдесят первого дня рождения.

Так закончился земной путь Русского Тунгуса.

Судьба вторая. Бабка Варя

Нынче Варвара Петровна Корзенникова – последняя из подымахинских старух, если не считать Людмилы Степановны Антипиной и Анны Ивановны Деевой. Эти кукуют у детей в районном центре, а свои избы (само собой, против воли) продали за материнский капитал. Других старух и вовсе прибрало деревенское кладбище. Об этом бабка Варя говорит с предельной простотой: «Недалёко от меня ушли, скоро свидимся!»

В том, что бабка Варя пережила одних, а других пересидела, не съезжая с места, есть свой сокровенный смысл. Таким людям уготовано остаться в памяти земляков некой твердыней, мерой подлинности и полнокровности, межевым столбом на очередной развилке отечественной истории, когда сдвигаются пласты и сменяются времена и поколения. На этом пограничье неизбежно измываются многие национальные особенности. Избываются, отбраковываются, уходят в отсев и снова сливаются с почвой. Но зато и обостряются, изглубляются другие. Те, что явлены нам, с одной стороны, как высший свет, а с другой – как засечная черта, за которой не станет ни нас, ни света. Если, конечно, так будет угодно истории. И кто скажет, что́ лучше: неукоснительное сбережение некоторых характерных, но давно вызнанных в себе примет народа, которые на шаг вперёд выдвигают его в ряду остальных, едва начинается всемирная перекличка, или частичная либо полная утрата этих черт в силу неотвратимых обстоятельств, но вместе с тем – обретение, извлечение из духовных запасников таких свойств, которые ни мир в нас не знал, ни сами мы в себе не подозревали и какие делают нас, может быть, изломанней и трагичней, но зато и приближённей к Богу?..

Впрочем, на зиму и бабка Варя перебирается к дочке в город, барствует в тёплой благоустроенной квартире, для которой ни дрова колоть, ни воду носить не надо. И в Подымахино не остаётся ни одной старухи. Но к лету, как та верная птаха, бабка Варя возвращается. Стучит посохом по тротуару да мало-мало возится по хозяйству: то сполоснутую склянку возденет на штакетник, то собачью цепь распутает. Но чаще сидит в зальце и смотрит в окошко, кто куда прошёл по проулку, кому сено провезли и какое судно плывёт по Лене.

1

На другой день после разговора о дяде Мите я попросил бабку Варю рассказать о себе.

– Родилась в Каза́рках 25 декабря 1923 года, – как прежде, охотно откликнулась старуха. – Отец – Пётр Степанович, мать – Лидия Яковлевна Антипины. Мать была за первым мужем. Он Данила был, у них четверо детей было. Его, Данилу, забрали на японскую войну, он там погиб, не вернулся. Она потом с отцом сошлася. У отца были фотографии: он когда с Первой мировой пришёл. Он много рассказывал, как там заражали речки. «Вот, – говорит, – напьёсься этой воды, жара же да всё, пить-то надо, – из глаз слеза текла почему-то!» Им запретили… И вот он приехал с фронта, ленточки такие на нём! Сначала в Усть-Куте́ жили. Там сользавод был, он там работал. А здесь было два брата и сестра. В Каза́рках. Чё ему захотелось? Там бы жил, никто бы его…

– А что случилось в Каза́рках после переезда из Усть-Кута́?

– А здесь скота развели. Кобыла была, конь, жеребёнок годовалый, потом маленький жере́бчик, корова, бык, телёнок, свиньи, бараны, куры… Полный двор. А Егор Палыч был, Димитрия Егорыча отец. Оне кла́ди ложили. Хлеб-то. Снопы. И вот сложили, Егор Палыч пошёл на охоту, а наш остался за него – следить. Огорожено было всё. Ну а осень сырая была. Клади-то эти загорели[15]! Нашему-то вредительство приписали! Егор Палычу-то два года дали, а нашему – три, моёму отцу. Егор Палыч-то в Ки́ренске[16] отбывал два года, а нашего в Туруха́нск[17] угнали. Оне там плоты плавили по Нижней Тунгуске и в каку-то воронку попали. Плоты поразбивало. Все погибли, сколько было. Отец мой не вернулся. Отсюда же там сидели люди, оне и сообщили. А так-то бы откуда узнали, куда он девался?..

Отца в апреле увезли, а Ильля родился второго августа – на Ильин день. Его Ильлёй и назвали, брата-то моего…

– А сколько вас всего было у родителей?

– У матери от Данилы четверо было: дочка и трое пацанох. Но какой-то тиф ходил брюшной, и ничё не могли сделать, пацаны-то эти поумирали. А вот Шура-то осталась, сестра-то. С отцом тоже четверо было: я и тоже трое пацанох. С 1921