Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

Однажды в лифт со мной зашел мальчик. Лет семь – худенькие плечи оттягивал огромный рюкзак, мешок со сменкой бил по коленям. Незнакомый мне мальчик, не живший в нашем подъезде, – наверное, после школы решил заскочить к другу.

Уже заходя в лифт на первом этаже, я услышал домофонную трель открываемой двери подъезда и начал ожесточенно жать кнопку своего восьмого этажа. На мгновение у меня мелькнула мысль выскочить и идти пешком – я понимал, к чему может привести то, что я окажусь на пару минут запертым в лифте со свежим мясом, да еще и направляясь домой, где есть стол, ножи, духовка… Но я не успел.

В кабину шагнул мальчик. Килограммов тридцать вместе с одеждой и рюкзаком, тощенький, но свеженький. Кровь бросилась мне в лицо, желудок скрутило, голод вцепился в мозг.

– Здравствуйте, – сказал мальчик.

Я медленно кивнул. Что-либо ответить я не рискнул: боялся, что стоит мне лишь расцепить зубы, как голод метнет меня вперед, и я буду рвать и терзать это молодое, свежее мясо.

Мальчик помолчал. Дверь лифта закрылась.

– Мне на шестнадцатый, пожалуйста, – тихо произнес он, наверное, уже жалея, что зашел в кабину к этому странному дяденьке.

Кнопка шестнадцатого этажа была высоковата для того, чтобы он дотянулся без подпрыгивания, поэтому я по-доброму улыбнулся и нажал на нее. Я надеялся, что улыбнуться удалось именно по-доброму, – но по тому, как вздрогнул и сжался мальчик, я понял, что это был оскал. Голодный оскал.

На табло цифра «1» сменилась на «2». Я молчал. Мальчик тоже – кажется, он даже затаил дыхание. И это хорошо, потому что с каждым выдохом я ощущал запахи молока и шоколада, вчерашней пиццы, яблока и сухарика с сырной посыпкой. Запахи туманили мне голову, смешиваясь в аромат странного, причудливого, изысканного соуса к свежему, парному мясу.

Мальчик снова вздрогнул и сделал шаг назад. И я понял, что мой язык мелькает между зубами, мелко-мелко облизывая губы.

Цифра «4» сменилась на «5».

Я решил не испытывать судьбу и отвернулся. Наверное, это выглядело еще более странно и подозрительно – словно я решил расстегнуть брюки и сделать мокрое дело на пол лифта, но мне это было уже неважно. Лишь бы не смотреть на ребенка, лишь бы не представлять шашлык, кебаб, сувлаки, барбекю, якитори… тартар, карпаччо… Мясо есть мясо, хоть говядиной назови его, хоть нет… Чиг-кефте, метт, кигфо… Сырое мясо нежно ласкало нёбо, отдавая все свои соки, скатывалось в шарик на языке, томилось и таяло… Голод заворочался в желудке и полез вверх, стуча в висках, сжимая когтистой лапой мозг.

Цифра «7» сменилась на «8».

Мой этаж. Еще несколько секунд, я вытерплю их – и двери раскроются, и я шагну прочь от этого искушения, этого губительного искушения, ведь одно дело прокуренный работяга в парке, задремавший на лавочке, а совсем другое – ребенок в лифте твоего собственного дома, ребенок, которого непременно будут искать всем городом, которого отследят по камерам и поймут, что ты зашел в подъезд буквально на минуту раньше него, – и всё поймут, всё… И пусть твои челюсти и зубы стали настолько крепки, что ты способен перемалывать кости в труху, а желудок настолько растянулся, что тридцать килограммов мяса войдут него буквально за ночь, – но ты не сможешь слизать каждую каплю крови, всосать каждую крошку ДНК – и тебя найдут, вычислят, обнаружат… Еще секунда – и жуткое, губительное для меня искушение исчезнет за закрывающимися дверями, уедет наверх, увлекаемое лифтом, так и не знающее, от чего его уберегла моя сила воли.

И тут погас свет.

Лифт дернулся и замер.

Замигало аварийное освещение – и мне почудилось, что оно делает это в такт моему стремительно заколотившемуся сердцу. По лифту разлился сладковатый запах – с ноткой ванили и кайенского перца, в него вплетались легкие тени цитруса, и горчил на языке привкус чеснока. Что это такое – я понял через несколько секунд.

Запах страха.

Мясо боялось.

Мясо сжалось в ужасе в дальнем углу лифта – и я чуял это. Запахи в моем носу и вкусы на языке менялись, стоило мясу переступить с ноги на ногу или сжать маленькую ладошку в кулак. Ваниль превращалась в банан, кайенский перец – в корицу, цитрус – в ананас, а чеснок приобретал сливочный привкус: страх перетекал в ужас.

Я глухо взвыл и заскреб пальцами по панели с кнопками. Я не мог позволить себе – позволить голоду – обернуться, потому что понимал: увидев мясо в красноватых всполохах аварийки, я приступлю – голод приступит – к трапезе.

За моей спиной шумно вздохнули. Во рту взорвалась чесночная бомба, расцветшая затем нежным крем-брюле.

Я захрипел и сделал единственное, что мог, удерживаясь от того, чтобы обернуться и начать есть, жрать, поглощать, – вцепился зубами в край панели с кнопками. Рот наполнился соленой кровью – я разодрал десну об острый угол. Голод отвлекся на кровь, всосал ее, моментально впитал в слизистую – а я продолжал, обманывая его, грызть металл и пластик кнопок. Я представлял перед собой мясо – живое, свежее мясо, сочащееся кровью, сокращающееся мышцами – и моя собственная кровь кормила ненасытный голод, и металл и пластик приобретали железистый привкус мяса, и гнулись под моими зубами, и хрустели, и скрипели, и изминались.

А потом свет мигнул – и появился снова, и загудели реле, и открылись на моем этаже двери. И я вывалился из лифта на свою площадку, и упал на пол, и стал лизать шершавый, исчерканный подошвами линолеум, продолжая представлять перед собой мясо, мясо, мясо… У линолеума был вкус карпаччо из морских гребешков с соусом из маракуйи – и вполне сносный.

Кто-то ахнул над моей головой – кажется, соседка, вышедшая выкинуть мусор.

– Простите, упал… – пробормотал я, сглатывая пыль и ворс, и поспешил к своей двери.

Мои руки тряслись. А из помойного ведра неслись ароматы картофельных очистков, яичной скорлупы, рыбьих костей – а мне чудилось оливье с рыбой горячего копчения в соаве. Соседка что-то спросила. Кажется, поинтересовалась, все ли в порядке. Но мне померещилось, что это заговорила черная треска, приготовленная на пару́ с капустой пак-чой и легким соевым соусом. Я резко обернулся – и, видимо, мысли промелькнули на моем лице, потому что соседка, охнув, замолчала и поспешила наверх, к мусоропроводу.

Я ввалился в квартиру и осел, прислонившись спиной к стене. Соседка тоже была табу. У нее были любопытные и шумные родственники, которые сразу бы хватились ее. И погубили бы меня.

Голубей хватало где-то на час. Собак и кошек – на три-четыре, всяких шпицев и той-терьеров – на меньший срок, хаски и лабрадоров – на больший. Первый человек заглушил мой голод на целые сутки, и я успел прийти в себя, и раскаяться, и подумать о том, чтобы наложить на себя руки. Ведь я сумасшедший, опасный безумец, меня найдут, впереди суд и тюрьма – что гораздо, гораздо хуже, чем смерть… Но пришел голод и снял все беды и беспокойства, кроме одного: где найти еду. Второй человек насытил меня часов на двадцать – старый бомж, живший на теплотрассе, был жёсток и вонюч, но через пару минут раскрылся ризотто с чернилами каракатицы и осьминогом.

Я обнаруживал себя в постели по утрам – с грязными руками и ногами, но полным желудком. Отрыжка, напоминающая сало с гевюрцтраминером, намекала, чем я занимался – конечно же, ел. Но что я ел – этого я не хотел знать. Хотя, конечно же, знал.

Я перестал отзываться на письма и звонки из редакции – что я мог им сказать? Что меня уже нет, что мою личность поглотил голод, что он влез в мою кожу, и шевелит моими конечностями, и разевает мой рот, и говорит моим голосом – и что меньше всего этот голод намерен писать статьи?

Или что я боюсь оглядываться, потому что по моим пятам следует гигантская рогатая тень – моя тень?

А потом, проснувшись в очередной раз, я открыл глаза и увидел.

Я снова, как десятки, сотни, миллионы, миллиарды раз до этого, стоял перед старой потрепанной дверью, ведущей в цокольное помещение ветхого дома. Желтоватая краска на его стенах облупилась, как высохшая глазурь, и торчала лепестками. Я подцепил один из них когтем, потянул – и целый пласт краски легко отошел с тихим хрустом. Что-то алое засочилось из обнажившихся меловых трещин.