На рубежах южных (сборник) - Иван Наживин

Bce минуту молчали: экая голова!.. Вот орел!..

И запылали казацкие сердца огнем буйного воодушевления.

– Так все согласны? – спросил Степан. – Тогда и кругу так скажем…

– Чего еще?.. Лутче и не придумаешь…

– Ну, так не будем и мешкать… Ты, Минаев, и ты, Гаврилов, обдумайте, кого вы с собой на Дон заберете, и все способа сообразите. И готовьте челны и все, что надо. А к казне нашей людей повернее приберите…

– Ладно уж… Понимаем…

– А теперь, ребятушки, казакам и обедать пора… Да и нам не грех перекусить, а то в брюхе-то уж донские соловьи поют… Вы идите там налаживайте, а мне надо только старца одного повидать. С Москвы пришел… Я не замедлю. И глядите, чтоб пьяных не было: не время. Запоздали мы маленько, наверстывать надо… Где у тебя старик-то, атаман? – обратился он к Ивану.

– Сичас приведу…

Старшины, переговариваясь озабоченно, пошли по своим делам. Степан в задумчивости широко шагал по покою. Но тотчас же вернулся Иван. За ним шел старец, рослый, широкоплечий, с грубым и суровым лицом и седеющей бородой. Один глаз его заволакивала бледная пленка бельма. Одет старец был в пропотевший и порыжевший подрясник и черную скуфеечку. Степан пристально и строго посмотрел ему в лицо. Также пристально и строго, точно взвешивая, смотрел на него одинокий глаз старца.

– Ну, здрав буди, старче… – сказал, наконец, Степан. – Не знаю уж, как величать тебя по имени по изотчеству…

– Раньше отцам Смарагдом величали… – басисто откашлявшись, отвечал старец. – Великий государь, патриарх московский и всеа Руси Никон велел тебя, славного атамана, про здоровье спрашивать…

Степан низко поклонился.

– Как его святейшество здравствует? – сказал он почтительно.

– Здоровье отца нашего патриарха Никона, благодарение Господу, хорошо… – сказал старец. – Но живет он в утеснении великом и в обидe…

– Все по-прежнему на Белом озере?

– Все по-прежнему на Белом Озере, в Ферапонтовом монастыр… – отвечал старец. – И еще велел патриарх говорить тебe, что тошно ему от бояр, которые опять, того и гляди, царя изведут, как извели они царевича Дмитрия в Угличе, а другого Димитрия на Москве, а потом Бориса Федорыча с потомством. И теперь опять то же начинается: не успела преставиться царица Марья Ильинишна, вслед за ней сичас же царевич Михаил померь, а за ним и царевич Алексей. Весь корень царский извести опять хотят, видно… И сказывает патpиapx тебе, чтобы поспешал ты Волгой вверх как можно, а у него тоже свои люди в верховых городах есть готовы, а по монастырям везде казну великую собрать можно…

Степан пытливо смотрел в лицо старца. В то, что он послан патриархом, Степан не особенно верил, но мужик, видно, смелый, и кое-что с ним сотворить можно будет. Конечно, бешеный Никон пойдет на многое, чтобы рассчитаться с ворогами своими, конечно, в случае первых успехов Степана, найдет опальный патриарх немало людей, которые станут вместе с ним против бояр московских, но, с другой стороны, очень ведомо было Степану, что в народе и в казачестве многие ненавидели Никона за его нарушение святоотеческих обычаев и многие его даже антихристом почитали… Дело было головоломное, но что-то было в нем такое, что подсказывало, что подумать над ним стоит…

– Спасибо, отец Смарагд… – сказал Степан. – Мы с тобой еще о том деле потолкуем. А теперь пойдем с нами казацкой хлеб-соли откушать, а то мои казаки, когда голодны, сердиты бывают. Ты как, водочку-то вкушаешь?

– Во благовремении отчего же?..

– Ну вот… Значит, и выпьешь с казаками за начало дела… Идем, Ивашка…

– Вы идите, – отвечал Черноярец, – а я только к ceбе забегу табаку взять…

Его сердце ныло. Ему было жаль своей лапушки. Ему хотелось приголубить ее, утешить, успокоить. Он быстро вбежал на крыльцо, в сени, в терем, и не успел отворить двери, как Пелагея Мироновна бросилась ему на шею:

– Сокол ты мой, Ванюша…

И мягкие, жаркие губы, поцелуй которых всегда так пьянил его, уже искали его губ.

– Лапушка ты моя… Радость бесценная…

– Дай инь крест, что никакой зазнобушки нет у тебя там…

– Есть у меня только одна зазноба… – жарко обнял он ее. – Вот она!

– Дай крест!..

– На… – широко перекрестился он на иконы. – И вот тебе слово мое: ежели подождешь ты меня здесь спокойным обычаем, – больше месяца я не пробуду в отлучке, – то, приехавши, мы будем с тобой думу накрепко думать, как нам со всем этим развязаться и зажить по-новому, по-хорошему…

– Верное слово? – восхищенная, прижалась она к нему.

– Верное слово!..

– Дай крест!

– На, на, на!..

– Ну, ладно, поезжай, – сказала она, вдруг опять заплакав и улыбаясь. – А я буду сидеть все у окна да на Волгу смотреть: не бежит ли сверху стружок золотца моего, моего милого?.. А ежели к строку тебя не будет, так и знай, я поеду за тобой…

– Лапушка, ненаглядная… Да разве есть сила, которая оторвала бы меня от тебя?.. – словно пьяный, шептал он жарко. – Нет, нет, потом… ночью… Ждут меня казаки с обедом… Распорядиться надо… Ну, до ночки!

И, весь в огне, он вырвался от нее, шатаясь, выбежал в сени и загрохотал по своей привычке каблуками по лестнице.

Под стенами города уже горели костры, на которых в черных закоптелых котлах варилась похлебка. Казаки жались ближе к стенам, в холодок: солнце пекло невыносимо. Царицынцы не уходили и, точно заколдованные, смотрели на привольное житье казацкое. Бабы, подпершись рукой, смотрели на Степана собачьими глазами и переговаривались:

– Батюшка… сокол-то наш…

– А у нас тут, бабыньки, прохожие люди останавливались, так сказывали, что будто объявился на Москве Никон, что ли, какой-то, пес его знает, и будто, вишь, хочет он, собака, себя на место Христа поставить, чтобы все ему покланялись. Вот и поднялся Степан Тимофеевич вере православной на защиту…

– Что говорит, Орел… Ишь, как похаживат, да покрикиват, – что твой воевода царский!..

– А бояре, вишь, стакнулись все семеро, чтобы семью царскую извести и чтоб опять народ православный весь под себя забрать. Ну а казаки на это несогласные…

– Гляди, гляди, бабыньки: водки-то сколько казакам привезли… Нюжли всю вылакают?

– О-хо-хо-хо… – тяжело вздохнул плотный посадский, который молча исподлобья смотрел на шумный табор казацкий. – Вот тут и послушай дур… На место Христа… все семь бояр… – передразнил он. – Идет атаман казацкое устройство везде установить, чтобы всякий всякому ровней был и чтобы все у всех было обчее… А они: семь бояр!.. вера православная! Дуры вы были, дурами и остались…

– Га!.. – враз взъелись бабы. – Вишь, какой умник выискался! Наел загривок-то и величается: я ли, не я ли… А кто ты? Нашему пестрому кобелю троюродный брат…