Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

горнице раз прибиралась, а тут Парашка с Анной пожаловали и принялись ковы строить, как ловчее тебя тем снадобьем опоить. Видно, не заметили её за ширмой, а может, просто вниманием не одарили — подумаешь, девка копошится! Я тот пузырёк Парашкин забрал и в Серую выкинул, а на его место Маврин подложил, они ж почти одинаковые были, покуда рядом не поставишь — и не разберёшь, где который.

Он рассказывал охотно и с явным удовольствием, словно предлагал присутствующим оценить забавный кунштюк[165], который так ловко провернул. Но внезапно замолчал на полуслове, ухмылка стекла с лица, и оно вдруг исказилось неузнаваемо: губы свела судорога, в глазах заблестели слёзы. «Да он повредился рассудком», — с ужасом поняла Елизавета.

— Иван Андреевич, — голос Лестока, прозвучавший над ухом, заставил её вздрогнуть, — успокойтесь. Что случилось, то случилось. Смерть вашего брата — ужасная, трагическая нечаянность. Остановитесь. Не нужно никому мстить. — Речь его звучала вкрадчиво и мягко, но по тому, как сильно обозначился в ней акцент, прежде совершенно незаметный, Елизавета поняла, что тот напряжён до предела. — Отдайте мне письмо. А зелье выбросим в прорубь на Неве.

Он двинулся было вперёд, но Иван тут же отшатнулся в сторону двери.

— Назад! Ещё шаг, и я выстрелю!

Подняв руки в успокаивающем жесте, Лесток отступил.

— Иван Андреевич, послушайте меня: вам ведь сие тоже с рук не сойдёт. Как бы то ни было, но вы убили собственного брата, все здесь присутствующие это слыхали и смогут подтвердить. Вам в каторгу теперь дорога. Верните письмо, и разойдёмся миром. Мы все дадим слово, что не станем свидетельствовать на вас, и вы просто уедете.

Иван на миг прикрыл глаза, словно у него резко и сильно заболела голова.

— В каторгу? — Губы его искривились не то в усмешке, не то в гримасе страдания. — Вы полагаете сие может меня устрашить? Большей каторги, что у меня в душе, нигде не будет. Да и не поверит вам никто. Кто вы? Заледенелые лиходейцы, что собирались государыню императрицу со свету свести! Кто таким поверит?

Скрипнула дверь, и в комнату осторожно вошёл Василий, серый, как петербургское утро.

— Сани у крыльца, — тихо доложил он.

Иван вздрогнул, точно очнулся, прижимая к себе свою жертву, попятился в сторону выхода, но, прежде чем скрыться, вновь метнул в Елизавету ненавидящий взгляд.

— Надеюсь, тебя не казнят. Надеюсь, засадят в каменный мешок и будут кидать плесневелый хлеб, а ты годами будешь гнить в собственных нечистотах. Можешь вспоминать там своих галантов. И чтобы тебе было о чём подумать, знай: твой любезный Алексей Яковлевич два месяца назад отправился в Сибирь. А сперва всех угощений сполна отведал — и дыбы, и кнута, и горящих веников. Это я донёс на него тогда, два года назад.

И, волоча за собой едва живую Прасковью, он скрылся за дверью.

-----------------

[164] оленя

[165] фокус, трюк, проказа, забавная проделка

Глава 42

в которой Алёшка нарушает приказ и лишается друга

Семь человек так и остались стоять, зачарованно глядя на закрывшуюся дверь. Мавре казалось, что прошло несколько часов, прежде чем они вновь смогли говорить и двигаться. Рассеял «чары» звон часового колокола, ударившего на башне Петропавловского собора. Вслед ему отозвались адмиралтейские куранты и часы на церкви Исаакия Далматского.

С первым ударом Розум вдруг ожил, сорвался с места и бросился к выходу, а за ним пришли в себя и все остальные. Сталкиваясь в дверях, толпа вывалилась на крыльцо, и Мавра увидела лёгкие открытые санки, запряжённые одной лошадью, на которых обычно Елизавета совершала променад по городу. На козлах сидел Иван, по-прежнему прижимавший к себе бледную Парашку.

Значит, прошло всего несколько минут, а вовсе не часы?

Заметив выскочивших на улицу людей, Григорьев крикнул:

— Увижу погоню — пристрелю её!

Он хлопнул вожжами, и сани покатили в сторону Невы. Мавра подумала, что он хочет выбраться на дорогу, идущую вдоль реки, и быстро стала прикидывать, куда именно он собирается ехать, однако возок свернул с накатанной колеи прямо на лёд.

— Что он творит? — выдохнула Елизавета над ухом, и схватила Мавру за руку. — Он помешался…

Выехав на ледовую равнину, Григорьев хлестнул лошадь, и та, всё ускоряя бег, устремилась в сторону Петропавловской крепости.

— Он в Тайную канцелярию едет… — догадалась Мавра, и её заколотила дрожь.

— Лёд может не выдержать, — прошептала Елизавета. — Он её утопит…

Отъехав немного от берега, Григорьев придержал лошадь, заставив двигаться ровной размеренной рысью и направляя в сторону Заячьего острова, а преодолев саженей полтораста, и вовсе перевёл на шаг.

— Что он делает? — прошептала Мавра озадаченно, и в следующую секунду Иван, повернувшись к спутнице, резким движением вышвырнул её на речной лёд. Сани вновь стали разгоняться.

Елизавета и Мавра хором ахнули, а стоявший чуть впереди Розум развернулся и побежал к дому.

— Параша! — Елизавета скатилась с крыльца и бросилась к реке, Мавра, Чулков и Шуваловы метнулись следом.

Прасковья сидела на льду, не пытаясь подняться, возок удалялся.

Сзади совсем близко раздался дробный перестук, перешедший в чавкающие звуки — обернувшись, Мавра увидела Розума: вылетев из-под дворцовой арки, он без седла, одетый лишь в рубашку и кюлоты, скакал к реке. Прочие тоже обернулись на звук, и Василий Чулков вдруг бросился прямо под копыта вороного жеребца.

— Лексей Григорич! Не надо! Ледоход не сегодня-завтра — потонешь!

Розум резко осадил коня, тот присел на задние ноги, копыта заскользили на мокрой снеговой каше.

— Ей тихо велено жить… Незаметно… Ушаков письма не спустит… Нельзя, чтобы он добрался до Ушакова! Нагнать надобно, — заговорил Розум бессвязно, словно в горячке, и объехал Василия.

Но тут в повод вцепилась Елизавета.

— Нет! Прошу тебя! Алёша, нет! Лёд не выдержит…

Розум вдруг улыбнулся широко и радостно, склонился к ней — почти лёг на шею коня, и поцеловал в губы, а потом гикнул, пришпорил вороного и широким размашистым галопом помчался наискось через реку, забирая влево, вслед за удаляющимися санями.

* * *

Лошадиные ноги проваливались в размокший, посеревший от влаги лёд, и санный след, по которому он скакал, темнел, наполненный талой водой. Алёшка знал, что нельзя ехать галопом — слишком сильно ударяют копыта по подтаявшему ледяному покрову, но погонял и погонял Люцифера, понимая, что иначе не успеет — сани были уже на середине реки.

Вздымая вихрь мокрых снежных брызг, он пронёсся мимо Прасковьи — та уже поднялась на ноги и с трудом, прихрамывая и шатаясь, брела в сторону берега.

— Прасковья Михайловна! — крикнул он на скаку. — Идти нельзя! Провалитесь…