За правое дело - Василий Гроссман

Эти заранее сосредоточенные на плацдарме войска были брошены в сторону Сталинграда как раз в те часы, когда немецкая авиация всей мощью своей обрушилась на жилые кварталы города.

Танковые войска немцев, прорвав советскую оборону, стремительно двинулись к Волге по коридору шириной примерно в восемь—десять километров. Прорыв был стремителен и развивался успешно; немцы, минуя оборонительные укрепления, шли прямо на восток, к городу, истерзанному тысячами фугасных бомб, задыхавшемуся в дыму и огне.

Немецкая «панцирная» группа двигалась, не обращая внимания на встречные советские грузовые колонны и обозы, на пешеходов, убегавших при виде немцев в степь либо кидавшихся к волжскому обрыву. Во второй половине дня немецкие танки появились на северной окраине города, в районе рабочего поселка Рынка и деревни Ерзовки, и вышли на берег Волги.

Таким образом, в 4 часа дня 23 августа 1942 года Сталинградский фронт был перерезан на две части узким коридором. В этот коридор немецкое командование тотчас же, вслед за танками, пустило пехотные дивизии. Опасность положения усугубилась тем, что немецкие войска оказались на западном берегу Волги, в полутора километрах от Тракторного завода, в тот момент, когда главные силы 62-й армии еще вели напряженные бои на восточном берегу Дона.

Потрясенные пожаром, советские люди на широкой наезженной дороге, идущей вдоль Волги к Камышину, вдруг увидели немцев на марше: впереди шли тяжелые танки, за ними тянулись в пыли колонны мотопехоты.

За движением колонны напряженно следили немецкие офицеры штаба танковой группы прорыва. Все радиограммы, шедшие с командирских машин, открытым текстом немедленно передавались генерал-полковнику Паулюсу.

Напряжение царило во всех звеньях цепи. Все вещало успех. Вечером в Берлине знали уже, что Сталинград представляет собой море огня, что танки, не встречая сопротивления, вышли к Волге и ведут бой на Тракторном заводе. Еще одно усилие, еще нажим — и вопрос о Сталинграде, казалось немцам, будет решен.

На огородах и изрытом ямами пустыре на северо-западной окраине Тракторного завода группы красноармейцев-минометчиков отведенной в тыл противотанковой бригады вели учебные занятия.

Со стороны завода доносилось низкое и сдержанное гудение, подобное шуму осеннего леса, сквозь муть закопченных окон время от времени легко пробивались огни, цехи наполнялись голубым трепетом электросварки.

Старший лейтенант Саркисьян, командир дивизиона тяжелых минометов, медленно, по-хозяйски прохаживался среди минометчиков, присматривался к движениям, прислушивался к словам и шел дальше. Его синевато-смуглое лицо было полно важности и довольства, целлулоидовый подворотничок франтовски выглядывал из-под ворота новой габардиновой гимнастерки, жесткие волосы черными кольцами выбивались из-под новой артиллерийской фуражки с черным околышком, на которую он, уйдя с переднего края, сменил свою фронтовую пилотку. Он был плотен, широк в плечах и очень мал ростом и, как все люди малого роста, старался казаться выше — отпустил шевелюру, стоящую дыбом, и в условиях тыла, если позволяла обстановка, летом носил фуражку с высоким верхом, а зимой кубанку.

Он прислушивался к тому, как сутулый красноармеец-наводчик ответил младшему лейтенанту, командиру взвода, и темно-карие глаза его с ослепительными белками посмотрели косо и сердито.

— Неправильно, ерунда,— сказал он и пошел дальше.

Занятия шли лениво: люди отвечали рассеянно, невпопад выкрикивали данные прицела, особенно неохотно окапывались и, едва отходил командир дивизиона, зевали и поглядывали, нельзя ли присесть и покурить.

После многосуточного лихорадочного напряжения командиры и солдаты испытывали ту сонную, томную разрядку, которая охватывает обычно выведенных из боя людей; не хотелось двигаться, вспоминать прошлое, думать о будущем. Но африканский темперамент юного старшего лейтенанта не терпел покоя, и когда Саркисьян отходил, красноармейцы сердито поглядывали на его толстую шею и оттопыренные уши. Ведь в этот воскресный день отдыхали и занимались своими хозяйственными делами расчеты противотанковой артиллерии, и рота пэтээровцев, и зенитчики, и боепитание, и штаб. Было известно, что командир и комиссар дали бригаде полный отдых и не требовали проведения занятий. Но Саркисьян с утра вывел свой дивизион на огороды, заставил рыть учебную оборону, перетащить к месту занятий у глубокой балки тяжелые минометы и часть боеприпасов. Старший сержант Генералов, довольный, выспавшийся, помывшийся в бане, попивший жигулевского пива, больше по движению губ, чем по звуку, угадывал негромкий разговор красноармейцев, добродушно покрикивал:

— Отставить матерки!

К Саркисьяну подошли гулявшие под руку лейтенант Морозов с забинтованной рукой, только что освободившийся от дежурства по штабу бригады, и командир батареи зенитного полка, охранявшего завод. Они вместе учились в военном училище и неожиданно встретились на заводе.

— Ну, товарищ старший лейтенант, теперь мы надолго с фронтом простились,— сказал Морозов.— Пришло сегодня из штаба округа отношение, здесь не оставят, уйдем на переформирование куда-то северней Саратова, и пункт указали, я только забыл какой.

Он рассмеялся, и Саркисьян тоже рассмеялся и потянулся всем телом.

— Отпуск могут дать,— сказал Свистун, лейтенант-зенитчик,— особенно тебе, товарищ лейтенант, у тебя ведь незаживающее ранение.

— Свободно могут, отпуск не проблема,— ответил Морозов,— командование не против, я разведал.

— Мне-то уж не дадут,— сказал Свистун.— Тракторный завод — объект всесоюзного значения,— и вздохнул.

Саркисьян подмигнул Морозову, посмотрел на краснощекое лицо Свистуна.

— А зачем вам отпуск, тут тебе не жизнь, а курорт: Волга рядом, каждый день на пляж ходишь, купаешься, арбузы кушаешь.— Он насмешливо относился к Свистуну, служившему в зенитном полку, охранявшем тыловой объект.

— Да ну их, эти кавуны [33],— сказал Свистун,— обрыдли.

— А девочки-зенитчицы, ты видал, у них какие? — спросил Морозов.— Полный комплект: дальномерщицы, прибористки, все почти десятилетку кончили, чистенькие, причесанные, завитые, подворотнички беленькие, я пришел на батарею и обмер прямо. Зачем тебе, Свистун, отпуск? Ты еще в училище отличался.

Свистун посмеялся коротеньким смешком и со сдержанностью удачливого мужчины, не желающего хвастать, опустил глаза и сказал:

— Ну, это бросьте заливать!

Морозов повернулся к Саркисьяну, понизив голос, проговорил:

— Отдыхать так отдыхать. Вот сдам дежурство и поедем в город. Товарищ старший лейтенант, зачем вы тут в глубоком тылу занятие затеяли? Все поехали. Подполковник с адъютантом рыбу ловят, комиссар письма пишет.

— Пиво должны в заводскую столовую привезти,— сказал Саркисьян.— Мне заведующая объяснила.

— Это толстая? — спросил Морозов.

— Хорошая женщина Мария Фоминична, всегда предупредит, когда пиво,— сказал заводской старожил Свистун.— Вы имейте в виду, тут бочковое лучше бутылочного, а ценой дешевле.

— Марусенька,— кивнул Саркисьян, и зубы, и белки его глаз засверкали.— В восемнадцать ноль-ноль она освободится, гулять пойдем, а пока я принял решение занятия проводить.

— Она совсем пожилая, товарищ старший лейтенант, а вам лишь бы толстая,— сказал с укором Морозов,— ей не меньше как тридцать лет.

— Та еще с добрым гаком,— добавил Свистун.

Разговор этот происходил в три часа пополудни жаркого и спокойного воскресного дня, и могли ли предполагать участники этого разговора, что через час именно им, и никому иному, суждено будет первыми встретить удар немецкой танковой колонны, что тяжелые минометы Саркисьяна и длинноствольные зенитные пушки Свистуна возвестят начало великого Сталинградского сражения.

Поговорив еще немного, они разошлись, условившись встретиться через два часа в заводской столовой, попить пива и на машине поехать в город смотреть кино; машину давал Саркисьян, а горючее для поездки имелось у Свистуна.

— Проблему горючего здесь не трудно решить,— сказал Морозов, любивший еще в училище употреблять ученые обороты.

Но Саркисьяну уже не пришлось встретиться с Морозовым и Свистуном. Вечером этого же дня убитый лейтенант Морозов лежал полузасыпанный землей с размозженной головой и развороченной грудью, а Свистун держал тридцатичасовой бой: часть могучих длинноствольных и скорострельных зенитных пушек била по немецким танкам, а остальные, раскаленные боем, среди пыли, дыма и пламени отражали налеты бомбардировщиков. В этом бою батарея потеряла связь со штабом, и командиру зенитного полка подполковнику Герману казалось, что скрытые в черном дыму пушки Свистуна давно уже погибли со всеми расчетами; он лишь по слуху, сквозь дым и земной туман, узнавал, что батарея Свистуна продолжает драться. В этом бою были убиты многие девушки — прибористки и дальномерщицы, о которых днем говорили лейтенанты, и самого Свистуна выволокли на плащ-палатке с тяжелой раной в живот и с обгоревшим лицом…