Перелом. От Брежнева к Горбачеву - Олег Гриневский

— Наши мнения на этот счёт близки — с энтузиазмом откликнулся Горбачёв. — Действительно, первый выбор означает мир, а второй — войну.

Потом министры коротко доложили о проделанной ими работе. Шеварднадзе сказал:

— Считаю необходимым выделить прежде всего вопросы Стокгольмской конференции. Не будет нескромным сказать, что мы достигли хорошей степени взаимопонимания по кардинальным вопросам, обсуждавшимся на этом форуме.

Рэмон: Действительно, по Стокгольму мы выявили значительное взаимопонимание, и французская сторона весьма довольна состоявшимся обменом мнений. Делегации Франции в Стокгольме уже направлены указания вступить в контакт с советской делегацией для конкретной проработки обсуждавшихся сегодня вопросов. Однако необходимо сделать одно существенное замечание. Нам следует сохранять доверительный характер достигнутого серьезного сближения между Францией и Советским Союзом, публично не рекламировать его, поскольку обсуждение ведется 35 странами и подобная реклама могла бы не помочь, а напротив, повредить достижению общих договоренностей.

Что ж, французы явно клюнули, и доверительный канал с ними теперь был установлен. По— видимому, они убедились, что в советской позиции начались серьезные перемены.

Однако в порядке лирического отступления нужно сказать, что особые отношения у Шеварднадзе с европейскими руководителями не получились. Это было что— то личностное — они казались ему неискренними, все время чувствовал какую— то стену в отношениях с ними. Он к ним с раскрытой душой, а они встречают его холодной иронией.

Началось это с англичан. Приехал Шеварднадзе в Лондон, а там демонстрация, причем лично против него. Пройдя школу кремлевского воспитания, он твердо знал, что ни одно стихийное выступление трудящихся без указаний сверху не происходит. Поэтому никак не мог поверить, что в Англии по— другому, хотя мы его и старались переубедить. Нет, он знал и соглашался, что в Англии демократия, но все— таки... Внутренне так и остался убежден — унизить хотят, поставить на место. Поэтому англичан с самого начала невзлюбил — и этому чувству был верен до конца.

То же и с французами. В Париже, правда, демонстраций не было. Но доверительности тоже. Шеварднадзе рвался дружить — честно и открыто, а в ответ стена: ухмылки, двусмысленности, ирония. Кортезианство это называется — в душу к себе никого не пускают. В общем, с французами у Шеварднадзе личных контактов тоже не получилось.

А с немцами он сам почему— то занял хамовато — начальственный тон. Может быть, в порядке компенсации? Но Коль и Геншер терпели, хотя линию свою проводили твердо, и в конечном итоге добивались чего хотели.

Зато прежние непримиримые враги — американцы теперь стали лучшими друзьями: простые открытые, без всяких там вывертов или претензий, как у европейцев. Ты им откровенно — и они тебе откровенно, хотя порой очень жестко. Постепенно Шульц, а потом и Бейкер становятся главными партнерами Шеварднадзе.

В общем, тактическая линия — крепить отношения с Европой и через нее оказывать влияние на США так и осталось на словах, а скоро и совсем была забыта. В одном из своих напутствий Шеварднадзе прямо сказал мне:

— Не надо создавать впечатления, что мы хотим изолировать США. Из этого все равно ничего не получится. Мне кажется, что вы с Ковалевым слишком уж полагаетесь на европейцев. Это заблуждение — ничего в пику американцам они делать не будут.

ПЕРЕГОВОРНАЯ СУЕТА

13 июля, прилетев в Стокгольм, я сразу встретился с французским послом. Он был уже в курсе дел на переговорах в Москве и, хитро улыбаясь, не преминул подколоть:

— Ваш министр предлагал рассмотреть возможность проведения 1— 2 инспекций в год. Почему же молчит советская делегация?

Пришлось его огорошить, сказав, что это не совсем так. Шеварднадзе, говоря об инспекции, сослался на высказывания делегации Франции в Стокгольме.

— Уф, — только и произнес Гашиньяр, — это для меня новость.

Но главное, в тот день нам удалось договориться по ВВС. Опираясь на обмен мнениями между министрами в Москве, мы условились внести на Конференции предложение об установлении подуровня, начиная с которого, предоставлялась бы информация о компоненте ВВС, участвующем в учениях сухопутных войск. А вопрос о самостоятельных учениях ВВС перенести на следующий этап Конференции.

Но вот о величине подуровня мы договориться не смогли. Гашиньяр все так же мило улыбался, крутил — вертел, говорил, что ему подходит и 200, и 700 самолето — вылетов. Однако он не может взять на себя никакого обязательства до окончательного решения вопроса о параметрах уведомления учений сухопутных войск. Было ясно — спорить бесполезно: согласование численности подуровня нужно пока отложить и быстро объявить о первом серьезном соглашении.

В тот же день удалось собрать совещание соцстран, на котором мы рассказали о переговорах с Миттераном в Москве и достигнутой договоренности с французами относительно ВВС. Все восприняли это известие с энтузиазмом. На следующий день посол Конарски предложил в кофейной группе компромисс, который мы накануне обговорили с Гашиньяром, а уже 15 июля в рабочей группе была согласована договоренность по ВВС. Польский представитель Станевский заявил от имени соцстран о переносе вопроса о самостоятельных учениях ВВС на следующий этап Конференции.

Так был сдвинут еще один тяжелый камень, лежавший на пути соглашения.

На XI сессии удалось заложить основу решения другой кардинальной проблемы — уведомлений о деятельности сухопутных войск. Они считались сердцевиной будущего соглашения, хотя все еще было неясно, о какой деятельности идет речь. Запад по— прежнему настаивал на всей внегарнизонной деятельности войск, а Восток строго уточнял — учения, передвижения и переброски сухопутных войск, а также амфибийных и воздушно— десантных войск.

Правда, весь спор мог оказаться чисто теологическим, если договориться о параметрах, которые должны вызывать уведомления. Здесь— то и крылись главные расхождения. Причем не только в цифрах. Запад делал акцент на структурном параметре уведомлений, начиная с дивизии неполного состава. Однако в его позиции присутствовал и численный параметр — 6 тысяч человек. А мы признавали только один параметр — численность войск (18— 20 тысяч). Н+Н страны делали акцент на «мобильности и огневой мощи», что на практике могло означать число боевой техники — танков.