Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен - Эдмон Гонкур

И лицо Фостен, когда мысль ее убегала на подмостки театра, вдруг разгоралось лихорадочным румянцем, а ноздри раздувались, как у боевого коня, почуявшего поле битвы.

— За весь вечер вы не сказали ни слова, Жюльетта… О чем вы думаете?

То был голос ее возлюбленного.

— Ни о чем, друг мой!.. Ах, уже три четверти десятого!

И стрелки на циферблате немецких стенных часов напомнили ей лишь о том, что это было время ее выхода во втором акте «Федры».

В подобных случаях Фостен пододвигала к себе какое-нибудь рукоделье — одну из тех работ, за которыми женщина может, когда к ней обращаются с вопросом, сослаться на то, что она считает стежки, и которая позволяла ей вновь вернуться к своим мечтам и без помехи погрузиться в них на все время вечернего спектакля в Париже.

Несмотря на сопротивление, на усилия, на упорную борьбу с собой, господствующая страсть снова завладела Фостен. Она снова подпала под власть призвания, под власть всесильной привычки, выработанной долгими годами, отданными на служение любимому делу. Театр призывал ее к себе, маня всеми соблазнами этого ристалища славы, всеми обольщениями этой профессии, каждодневно удовлетворяющей самолюбие актера, всем неведомым очарованием и тайными путами этой необыкновенной среды, которая так захватывает человека, что (директора театров могут подтвердить это) даже простые рабочие, механики, плотники, однажды поработавшие в театре, не хотят и не могут больше работать в другом месте, как бы скудно ни оплачивался здесь их труд.

Несмотря на свое счастье, на свою любовь, Фостен погибала от пустоты, от бездеятельности, от косности своей жизни.

С этой женщиной, созданной природою для театра, женщиной, у которой каждый перелив голоса, каждый жест, все, что исходило от нее, было театрально, внезапно произошло нечто странное (такие вещи случаются реже, чем это принято думать, даже и с большими актрисами): все ее способности, все присущее ей дарование вдруг как бы обострились в ней, благодаря этому длительному отдыху, этой спячке многих месяцев. Талант ее словно томился в плену и хотел во что бы то ни стало выйти на волю. Величавые жесты трагедии вырывались порой у Фостен, диссонируя с ее узким платьем, и по временам ей казалось, что все эти полчища стихов, зарытых в ее памяти и обреченных на молчание, могут вдруг прорваться в яростном возмущении сквозь ее стиснутые губы.

Даже и взгляд влюбленной женщины сделался, как прежде, властным, холодным, бесстрастным, зорким взглядом актрисы, и вместе с этим взглядом к ней вернулось беспокойное, почти болезненное напряжение внимания, побуждавшее ее выслеживать все комическое или трагическое на лицах окружающих и бессознательно нащупывать элементы великих и новых творений.

Она чувствовала себя побежденной, да, окончательно побежденной. В последнее время, вот уже в течение многих дней, с настойчивостью, которую ничто не могло обескуражить, с нежными ласками и с все возраставшей любовью, лорд Эннендейл возвращался к вопросу о браке и просил Фостен стать его женой. Но она отказывала ему, как уже отказала тогда, в Париже. Однако в глубине души она сознавала, что деликатность и благородство были на этот раз не единственными мотивами ее отказа, что теперешний отказ был, пожалуй, продиктован задней мыслью — мыслью, что она вернется в театр в тот день, когда перестанет быть любимой.

И она написала в Париж относительно своих театральных костюмов (в первый момент после выхода из труппы, уверенная в том, что уходит из театра навсегда, она бросила их, оставила висеть на вешалках), — написала сестре, прося ее заказать сундуки и уложить все туда.

LIII

Однажды утром, перед завтраком, прогуливаясь с Фостен по аллее красных буков, Джордж Селвин остановил ее перед одним из птичьих садков, куда садовник посадил семь или восемь петухов, чтобы откормить их.

— Вы заметили, сударыня, вон тех двух петухов, что сидят все время на верхней жердочке, хотя все остальные находятся внизу?

— Да.

— Посмотрите на них хорошенько… обратите внимание, какой у них слабый, удлиненный, бесцветный гребень…

— В самом деле!

— Не кажется ли вам, что в облике этих двух самцов есть что-то печальное и смешное?

— Не знаю, право.

— Эти два петуха ни за что не сойдут со своего насеста, даже если будут умирать с голоду!

— Но почему же? Потому, что остальные будут их бить?

— Нет… потому что, когда они спустятся вниз, остальные будут обходиться с ними как с курицами!

— И вы находите это таким уж забавным, мосье Селвин?

— Я считаю это… я считаю это противоестественным… вот и все! — произнес англичанин и повел Фостен к дому, посмеиваясь каким-то странным, ироническим смехом.

LIV

— Order?[187]

Это слово каким-то беззвучным, матовым голосом произнес плотный человек, который внезапно появился и застыл с фуражкой в руке, захлопнув за собой дверь: кучер хозяйки дома явился за приказаниями.

Фостен, подняв голову, взглянула на массивное рыжеволосое существо, появившееся перед ней, и у нее вырвалось чисто французское: «Ах!»

Затем она сказала с какой-то жалобной интонацией:

— Oh yes, yes, wait.[188]

В течение нескольких минут женщина мысленно искала, чем бы заполнить день. Поехать куда-нибудь в окрестности, в такое место, где она еще не была? Пройтись пешком? Но она ничего не придумала, и ее утренние мысли унеслись прочь.

Неподвижный, словно окаменевший, человек ждал, не повторяя вопроса, застыв у дверей.

Погруженная в задумчивость, Фостен внезапно подняла блуждающий взор на безмолвного кучера, о котором совершенно забыла.

При этом неприятном напоминании о скучной действительности, о повседневных делах, она снова принялась придумывать какое-нибудь занятие, но почувствовала, что ей не хочется выходить из дому, двигаться, не хочется нарушать свое оцепенение. И она невольно вспомнила о старом Раво, своем парижском кучере, который, бывало, возил ее, полную жизни и воодушевления, по разным местам, где ей бывало так весело.

И когда, оторвавшись от воспоминания об этой добродушной, жизнерадостной, французской физиономии, она снова увидела перед собой бесстрастное лицо англичанина, неподвижно стоявшего все в той же позе, ее вдруг охватило раздражение, и, возвращаясь к своим прежним привычкам, она бросила ему с жестом королевы минувших веков совершенно театральное: «Ступайте».

Такая или приблизительно такая сцена происходила каждое утро между английским кучером, приходившим за приказаниями к своей французской госпоже, и госпожой, объявлявшей, что она остается дома.

LV

Сад виллы завершался огромной террасой, сложенной из больших гранитных глыб и имевшей форму разрушенного бастиона, выступающего над озером. Изнутри ее огибала каменная скамья, с которой можно было, если немного перегнуться наружу, видеть прозрачную водную пелену.

Здесь Фостен, возненавидевшая всякое движение, проводила часть дня. Закрывшись розовым зонтиком и лениво лежа в углу каменной скамьи, подогнув под себя ногу, ничего не делая, ни о чем не думая, с розоватыми отблесками пронизанного светом шелка на скучающем лице, она целыми часами пристально смотрела на эту красивую зеленую воду, которая никуда не текла, смотрела на стаю больших черных рыб, дремавших на одном и том же месте, пока сияло солнце, — и их мертвая неподвижность среди этой стоячей воды тихо нашептывала ей о ее собственном косном существовании, о ее застывшей жизни.

LVI

— Что же все-таки представляет собой ваш друг Селвин?

С таким вопросом обратилась как-то Фостен к лорду Эннендейлу после отъезда его друга в Мюнхен, где тот пропадал по два-три дня каждую неделю.

Лорд Эннендейл, раскуривавший в это время сигару, медленно затянулся, затем посмотрел в глаза своей возлюбленной и ответил:

— Джордж Селвин — это садист.

И на немой вопрос в глазах Фостен он добавил:

— Да, человек с болезненными склонностями… с извращенной чувственностью… Но что вам… что нам до его жизни?

И он принялся расхаживать по комнате, роняя отрывистые фразы:

— Способный, очень способный человек… огромная эрудиция… а главное — старый друг молодости.

И после паузы:

— Вы собираетесь куда-нибудь поехать сегодня, Жюльетта?

— Нет.

После этого «нет» лорд Эннендейл направился к конюшням.

А Фостен начала раздумывать об инстинктивном отвращении, которое с первого взгляда вызвал в ней этот незнакомец, о неприятном чувстве, появившемся у нее, когда в доме водворился этот человек, явившийся бог весть откуда, о зачатках ревности, возникшей у нее ко все возраставшему влиянию, которое он оказывал на ее возлюбленного. Она не любила этого человека даже за тот след, какой он оставлял в умах людей, среди которых жил, за то любопытство, какое он в них возбуждал, за их страстное желание разгадать загадку этой темной души. Она спрашивала себя, какие отношения, какие узы могли связывать в прошлом этого человека с лордом Эннендейлом. Несмотря на все свои усилия, она не могла припомнить, чтобы его имя было хоть раз упомянуто при ней, и это казалось ей странным. Ее воспоминания, убегая вспять, возвращались к первому периоду ее связи со знатным молодым англичанином. И где-то в недрах ее памяти вдруг всплыла одна ночь в Шотландии, одна прогулка при луне, превращавшей огромный парк с вековыми деревьями в какой-то райский сад. Тогда, этой светлой прозрачной ночью, ее возлюбленный неожиданно — она так никогда и не узнала потом, чем это было вызвано, — бросился к ее ногам и, обнимая ее колени, начал благодарить, смиренно благодарить ее за драгоценный дар любви, — все это с нежными ласками, орошенными слезами, с неистовой радостью и лихорадочным смятением, с какими-то безумными речами, из которых она поняла, что ее любовь вырвала юношу из среды грязной и развратной, из тисков опасных страстей, подсказанных пагубными, кощунственными книгами и друзьями. И вдруг фраза, только что произнесенная лордом Эннендейлом — «старый друг молодости», — открыла ей глаза: да, Селвин был одним из злых гениев юности и первых зрелых лет ее любовника. Впрочем, разве ей и самой не случалось ловить обрывки его рассуждений! Разве до ушей ее не долетала, когда она обнаруживала обоих друзей в каком-нибудь уголке парка или в одной из комнат, пряная едкость его рассказов, смакующих чувственные детали, циничные описания, грубо эротические картины, обрывки его теорий любви, которые отдавали убийцей! Разве, заслышав издали его приближение, его пронзительный и веселый голос, завидев его злобно-насмешливое лицо, ироническую усмешку его губ, она не убегала в испуге от этого человека, словно от какого-то сатанического апостола зла и всех дурных страстей! И разве теперь, с тех пор как этот Джордж Селвин жил здесь, разве ее любовник, после бесконечных разговоров со своим другом, не кидался вечером в ее объятия с таким болезненным пылом, словно эти огненные речи вливали какой-то возбуждающий яд в его жилы! И разве не появился у нее некоторый страх перед этой любовью, перед этой бешеной, ненасытной страстью и даже перед этим любимым лицом, которое в минуты наслаждения делалось прежде таким нежным и на котором теперь — казалось ей — иногда бывало какое-то странное, почти жестокое выражение!