Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Когда я спустился из заоблачных высот на грешную землю, оковы мои действительно были сняты и валялись мёртвым прахом на траве у моих ног. Два дюжих молодца в казачьей форме подняли меня твёрдо, но не грубо с колен, подвели под локотки к лежащему на земле огромному, в три обхвата, пятиметровому бревну и встали как изваяния по обе стороны, играя нагайками. Поверхность этой импровизированной плахи была гладко отполирована человеческими телами, что недвусмысленно говорило об её частом использовании по назначению. А вдоль всей длины бревна на равном расстоянии друг от друга были вбиты три кольца в знак того, что обслуживать на нём можно было аж троих мучеников одновременно. Мой спутник последовал за мной, хотя его никто не неволил.

В этот момент на берег вырулил черный Ленд Крузер и остановился возле небольшого помоста метрах в десяти от плахи. Из него вышел полковник в сопровождении Нычкина и черноволосая блудница, на этот раз в ярком, вольном наряде, не оставляющем никаких сомнений в характере её занятия. Вся троица взошла на помост и расселась в поставленных там заранее креслах. Над местом казни повисла тяжёлая, напряжённая тишина. Все ждали. Народ чего-то, что неминуемо должно было вот-вот свершиться, я и мой друг – разрешения этой неправдоподобной, фантасмагоричной каверзы, в явственность которой ни я, ни, как мне показалось, и он не верили, не хотели верить. Ждала и свита полковника, напряжённо и нетерпеливо взирая на него. Наверно каких-то его решительных действий, которые должны были положить конец неопределённости и склонить окончательно чашу весов судьбы в ту или иную сторону. Судьбы не только моей и моего товарища. Может, читатель отнесёт это на счёт моего слишком уж амбициозного самомнения, но я почему-то был убеждён, что здесь, на берегу этого озера и именно сейчас решается судьба всего Закудыкина, всей Закудыкино-Руси, всей тысячелетней России.

Полковник медлил. Он сидел в своём кресле, опершись руками о подлокотники и опустив долу седую голову. Казалось, он о чём-то думал, размышлял, решал какую-то сложную задачку, ответ на которую был для него очевидным, но вот решение никак не вырисовывалось, не выплясывалось под ответ. В напряжённой тишине прошло несколько минут. Наконец он встал на ноги, вышел на край помоста, поднял глаза на заполнившую весь берег массу народа, открыл, было, рот, чтобы начать говорить, но осёкся. Он так и стоял с открытым ртом, глядя на толпу красными после разгульной ночи глазами. Слова, которых ждали от него Нычкин и блудница, никак не могли найти выхода из его утробы, а других слов в эту минуту он не знал. Или не хотел знать. А может и хотел, но не мог себе позволить.

Тогда трясущийся от нетерпения есаул вскочил, подбежал к полковнику и, крякнув в кулак, громко, чтобы услышали все до самых отдалённых рядов, заголосил.

– Наш уважаемый господин полковник хочет сказать…

– Так что ж он молчит? Пусть сам и скажет, – донеслось из толпы, и людское море слегка зашумело, заиграло, заволновалось ропотом неодобрения.

Есаул не ответил на возглас, только внимательно, пристально пробежал прищуренными глазками по головам. А немногочисленный отряд конных казачков, спокойно стоявший невдалеке, вдруг зашевелился, зацокал копытами нетерпеливых скакунов и, приготовив нагайки, забегал взглядами-щупальцами по толпе.

– Наш уважаемый господин полковник … болен и … неважно себя чувствует, – продолжил Нычкин, – но ввиду значимости события нашёл таки в себе силы …

– Серьёзное, видно, событие… гляньте-ка, и силы нашлись… а то дня три из хаты носу не казал… так ведь болел сердешный, – зазвучали то тут, то там отдельные голоса, но в целом людское озеро оставалось пока спокойным. Люди слушали, что им скажет есаул, раз полковник сказать уже ничего не может.

– Господа закудыкинцы! – Нычкин решил опустить предисловия и перейти сразу к делу. Но его снова прервали.

– Ишь ты! Господами нас величат! Растём, братва! – раздались из толпы возгласы. Люди предались игривому, весёлому настроению, вовсе не выгодному сейчас для есаула.

– Товарищи! Народ русский! – начал он новый заход с другого краю.

– Гляньте-ка, мы ему уже товарищи! – не унимался народ. – Ещё немного, вообще гражданами нас обзывать начнёт.

По толпе пробежала волна смеха, покуда маленькая, безопасная, не волна даже, а так, рябь. Но ведь любой шторм начинается с лёгкого волнения.

– Здесь сейчас совершается суд над насильником и извращенцем, учинившим этой ночью в самый разгар праздника злостное и циничное изнасилование в особо извращённой форме, – продолжал голосить есаул.

– Кого ж это он? – спросил кто-то из толпы.

– Наши бабы вроде все на месте и не жалуются, – уточнили с другого краю.

– Так потому и не жалются, что злостно и цинично, да ещё в особо извращённой хворме. Твоя-то хворма, небось, висит постоянно где-нито за ненадобностью? – не остались в накладе и с третьего краю.

Людское море зашлось громким, раскатистым хохотом.

– Да не, то ж не наших баб… у них вон свои имеются…

– Так шо ж вин, грошив не заплатыв, чи шо?

– А она наивная, небось, так старалась, так старалась, всё как родному…

Ситуация выходила из-под контроля. Раздосадованный Нычкин гневно смотрел в толпу и играл желваками.

– Потерпевшая пожелала остаться неизвестной, – продолжил он, пытаясь вернуть разговор в серьёзное русло. – Сами понимаете, такая слава никому не нужна.

– Ой ли? – загоготала толпа. – Такой гарной дывчине яка ж то слава? То ж реклама!

Уже не волна, буря из откровенного ржания и сальных шуток закипала в людском море. Нужно было что-то делать.

– Оставь, господин, – проговорила тихо черноволосая, подойдя к есаулу и вставая у него за спиной, – их этим не проймёшь, они меня знают.

– А ну тихо! Цыц, жеребцы! – заорал Нычкин и дал знак конным казачкам. Те двинулись с места и медленно, как бы миролюбиво, но воинственно-виртуозно играя нагайками, приблизились к толпе. Буря послушно утихла, так и не разыгравшись.

– Если бы это всё, – продолжал есаул, будто бы подводя внимание народа к существу главного вопроса. – Нашим патрульным разъездом насильник был задержан, и при выяснении личности оказалось, что он… – Нычкин указал рукой на меня, – жидовский лазутчик, который с явно разведывательной целью, а может, и с диверсионными планами переправился через реку и пытался проникнуть в село…

– А откуда известно, что он жидовский лазутчик? – снова раздалось из толпы. – Это он сам тебе рассказал? Может, и удостоверение ФСБ предъявил?…

– Не. Письмо от самого президента с повелением принять и накормить, – по толпе снова прокатилась волна смеха, которая, впрочем, быстро успокоилась.

– Ничего вразумительного он не рассказал, даже имени своего назвать не соизволил, а документов никаких у него не оказалось. Типичный шпион. Правда у таксиста, который доставил его сюда, у того, толстого, нашлась таки бумага, по которой он значится иеромонахом МП и направляется к нам для «окормления» и насильственного возвращения блудных чад в лоно матери-церкви. То есть нас с вами. Никто не желает покаяться и вернуться?

– Вернёмся! Обязательно вернёмся! Только уж никакого покаяния мы от них не примем, и прощения они от нас не дождутся! – снова заволновалась толпа, но уже иначе. – Всех жидов вон из России! Россия для Русских! Смерть жидам и их прихвостням!

Нычкин ещё раз крякнул в кулак, приосанился, оставаясь, видимо, довольным собой, что сумел-таки повернуть толпу в нужном направлении и создать необходимое настроение в массах.

– Вот я и говорю, братки. Следствие по делу таксиста ещё не завершено, может, он тут и случайно, а грамоту поповскую ему подбросили, с этим мы ещё разберёмся. Но этому нет прощения, он изобличён, и вина его полностью доказана. Посему наш грозный, но справедливый суд постановил применить к нему высшую меру наказания – засечь нагайками до смерти, – есаул поднатужился, набрал полные лёгкие воздуха и, приподнявшись для уверенности на цыпочки, истерически-истошно завопил. – Смерть шпионам! Бей жидов, спасай Россию!!!

Толпа снова зашевелилась, загудела, как огромный океан, вскипая в преддверии бури начальной, не столь великой, но весьма опасной в своей внезапности волной. Люди, подогревая сами себя, заряжаясь друг от друга буйной энергией застоявшегося в стойле жеребца, зашумели, задрожали неистовой судорогой не то от веселья за торжество Великой Идеи, не то от страха за чужую, такую невесомую и малозначимую, так легко, без натуги отнимаемую жизнь. А скорее и вовсе ни от чего, просто так, послушно и даже с желанием поддаваясь всеобщей истерии, зажигаясь одним общим для всех и для каждого огнём неприятия и даже справедливого негодования истерзанной, поруганной души на своего палача и насильника. И хотя супостат всем представлялся одинаково, идол, олицетворяющий торжество и возвышенность Великой Идеи, у каждого был своим.