Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Дай нам, Боже, по милости твоей миновать искуса! Но не минуем. Редко кому удаётся. Впрочем, не по твоей немилости, Господи, но по нашей жестоковыйности и приверженности ко греху.

А даст Бог найти своё, увидеть, разглядеть среди разнообразия масок простенькое платьице пастушки, под которым бьётся сердце принцессы, бьётся тихо, ровно, без взрывов и фейерверков, может быть, наверняка даже бьётся не в полном соответствии с завещанным ему свыше определением, но в унисон, в одном мелодическом созвучии с твоим. Вот где душа нужна, не плачущая уже, но поющая, не болящая, но счастливая, не забытая и заброшенная, но жизнеутверждающая своё истинное, Богом данное превосходство над узурпирующей плотью. Вот тогда необходимо услышать её голос, её песню, её взывающий победный клич. Услышать и не пройти мимо, отдаться, покориться ему в полную его власть. Ибо двое предопределённо должны стать одной плотью, потому одна индивидуальная эгоцентричная плоть несамодостаточна, ущербна и даже уродлива. Один – одиночество. Двое – движение, дающее начало и направление новой жизни. Но только двое. Даже третий – уже перебор.

Ты летишь по волнам,Я плыву в облаках,Мы не вместе ни ночью, ни днём.И не в сретенье намВетра лёгкого взмах,Но мы встретимся летним дождём.Ты прольёшься в меня,Как слеза, как обман,Растворишься до крайней черты.Я останусь незыблемым,Как океан,Преисполненным маленьким ТЫ.[122]

Я почувствовал это ещё там, на автостанции, но не поверил до конца, подвластный привычке отсеивать и отрицать. В тесном салоне нашего «лунохода» я вдруг прислушался к тихой, едва звучащей из глубины моего сердца песне, но побоялся ошибиться, перепутать её звучание с зовущим, уже тогда во всю звенящим голосом плоти. Потом, в окружении звёзд, в мягком и неторопливом течении реки я покорно подчинился требовательному внутреннему зову, не разбирая уже, что во мне кричит громче Любовь или вожделение. А когда уже всё произошло, случилось в первый, неожиданный раз, ругал себя, презирал и ненавидел, как ненавидят злейшего врага, будучи почему-то уверенным в том, что именно похоть одурманила, ослепила меня и толкнула на этот безумный, преступный шаг. Я так думал. И потерял мою Настю, как неизбежно теряешь то, чего оказался недостойным. Боже мой, как же я ошибся! И Слава Тебе, что вразумил меня, что дал мне понять это.

Я снова принялся искать, но теперь уже зная предмет моих поисков, что должно было существенно облегчить мне задачу. Но не облегчило, потому что я стал видеть Настю во всех, кто хоть мало-мальски походил на неё ростом, статью, походкой, голосом. Глупо же я, однако, выглядел со стороны, глупо и преступно, и это только по меньшей мере. И как всегда происходит, когда чего-то очень сильно желаешь, случилось то, что можно назвать только чудом – она сама меня нашла, подарив мне чудесный, совершенно мой и совершенно наш общий, один на двоих цветок папоротника…

Вот о чём это я сейчас? Странное дело, непонятная, необъяснимая никакими законами естества особенность русской души. Меня ведь ведут на казнь, через несколько часов, может даже минут я, должно быть, расстанусь с жизнью. Насовсем. Навсегда. И что самое главное и страшное – наверное. И о чём я думаю? Интересно, о чём думали все грешники, все русские, ведомые на казнь? Почему только русские? О чём вообще думает человек перед неотвратимой близостью смерти? Должно быть, о смерти же, о прошедшей жизни, о предстоящей встрече с вечностью, о грехах, о покаянии, о том, как предстанет перед Высшим Судьёй, что скажет ему, чем оправдается…. Много о чём, что соответствовало бы моменту. А может и вовсе ни о чём, тупо и бессмысленно взирая на всё происходящее, как на театр, фарс, к нему лично никакого отношения не имеющий. Но только, должно быть, не о Любви, не о женщине, ставшей вдруг неотъемлемой частью, смыслом жизни. Не о желании её, пусть необузданном, диком, но таком горячем и лилейном, таком зовущем и манящем, не отпускающем как… как сама жизнь в такую минуту. Странно, но у меня вообще нет никакого предчувствия смерти, будто не на казнь, а на подвиг, не к концу, но к началу чего-то нового, большого, в корне отличного от всего того, что было со мной до сих пор, я бреду, гремя цепями, пыльной сельской улицей.

Люди со всего села стекались от своих домов к пути моего следования и, останавливаясь вдоль дороги, по которой я иду, провожали меня добрыми, умными, полными любопытства и интереса, но также сочувствия и … чего-то ещё взглядами. Чего? … Может, надежды? Чем вызван их интерес к моей личности? Что, какая такая особенность моего самого обыкновенного «Я» возбудила их любопытство? И на что они надеются, на что рассчитывают, что ожидают от предстоящего действа эти взрослые, опытные, много потерпевшие и многое возжелавшие, на многое посягнувшие люди? Я не понимаю этого. Как и вообще не понимаю, что такого, заслуживающего смерти я совершил. Но самое странное, самое необычное это то, что последнее меня нисколько не беспокоит. Мне совершенно не хочется кричать, взывать к этим людям, не к их милости, но к справедливости, просить, молить их о праведном, нелицеприятном и непредвзятом суде, которым я неизбежно буду оправдан. Должен быть оправдан. Ведь я не совершал никакого преступления. Я молчал, глядя им в глаза, и они также молча возвращали мне свои взгляды. И по этим глазам, по их блеску, сосредоточенности, внимательному пытливому прищуру я читал, что суд надо мной ещё не состоялся, он впереди, там, на месте моей Голгофы – на важном, значимом для них и притягательном для меня берегу озера. И не суд это даже, ибо глаза их не были глазами судей, а скорее, свидетелей, или даже соучастников. Будто не я, а мы все вместе идём пыльной улицей к месту, где всё должно свершиться, обозначиться. Что это ВСЁ? Не знаю. Ни я, ни они. МЫ не знаем. Может быть этим и вызван их интерес, их пытливое любопытство? Может это питает их надежду?

Не знаю почему, но народ закудыкинский вдруг показался мне давно знакомым и даже вроде близким, будто не вчера только, а много лет, всю жизнь, да что там жизнь, множество жизней назад, генетически связанных в одну длинную и неразрывную цепь я был с ними, а они со мной. Но отчего-то, по какой-то неведомой ни мне, ни им причине мы потеряли, забыли друг друга и вот теперь вспоминаем. Медленно, мучительно, но предопределённо находим, обретаем друг друга. А может, мне это только показалось.

Я стал прислушиваться к их голосам, к разговорам тех, кого, проходя мимо, оставлял позади себя, и кто, сливаясь за моей спиной в один могучий поток, шёл следом длинной, нескончаемой процессией не то погребальной, не то демонстрационной, а то и праздничной. Они говорили вовсе не обо мне, о чём-то другом, своём, казавшемся мне поначалу совершенно посторонним, не связанным с предстоящей казнью. Будто не они, оставив сейчас свои дела и заботы, сошлись сюда, а я приехал из далёкого-предалёкого ничто специально для участия в их важном, безотлагательном деле. Может, так оно и есть? Слушая и вникая в смысл их слов, я всё больше и больше понимал, куда я иду и зачем.

– Русскому[123] народу сегодня необходимо покаяние в грехе цареотступничества. Ведь Соборное Постановление 1613-го года на вечную верность Русских царскому роду Романовых[124] всё ещё действует, никто не освобождал народ от клятвы. И пока клятвопреступление не смыто покаянием, грех этот дамокловым мечом будет висеть над Россией, обрушивая на неё всё новые и новые беды.

– Я лично никого не предавал и каяться ни в чём не собираюсь. Тех, кто предал царя в семнадцатом, давно уже нет в живых, а дети не должны нести ответственность за грехи отцов.

– Это покаяние не может и не должно быть частной исповедью каждого, ведь среди Русских есть искренние монархисты, не изменявшие Государю ни тогда, ни сейчас. Их много, достаточно много, хотя в общей массе народа они потерялись, растворились каплей в море. Тут нужно покаяние другого рода.

– Я думаю, нам нужен Собор, подобный тому, что был в 1613-ом году. Чтобы собрались представители всех сословий со всех краёв России. И Собор этот должен будет признать за народом грех цареотступничества и принести покаяние. А затем просить Романовых дать достойного Государя, который бы соответствовал Закону Российской Империи о престолонаследии.[125] Это было бы действенное покаяние.

– Вы предлагаете монархизм? Согласен, хорошая система правления. Но передача власти по родовому признаку считаю глупостью. Вспомните время правления, когда народ голодал и умирал, а наша элита закатывала балы и прочее.

– Лично я против царского правления. Объясню свою позицию. Почему Русские должны доверить судьбу России в руки одной семьи? Романовы дали нам тому пример. Далеко не все цари действовали в интересах России. А иногда и наоборот. Не будем приводить исторические примеры. Но то, что в царской семье процветало воровство и измена, все знают. Не всегда принимались правильные решения. Порой всё решали любовники-любовницы. Нам не нужно этого. К тому же Россия не должна зависеть от того, какой царский наследник родится. А если родится не совсем здоровым? Будет он хорошо управлять Россией или нет? И родится ли вообще? А если у нас будет плохой царь, как руководитель? Тогда что делать? Конечно, не всё с царями так было плохо. Примеры приводить не буду из-за появления ненужной полемики по поводу деятельности Романовых. Есть отличные примеры. Но я считаю, что Россия не может позволить себе делать ошибки. Хочу обратить внимание, что лично я против царского правления. Ну, если России так уж нужен царь, то это должен быть символ, не более. Но отдавать всю полноту власти и передачу её по наследству – мероприятие довольно рискованное. Все говорят – нам нужен царь. Я не против, хотя никто и не спрашивал. Вопрос: какими качествами должен обладать царь? Чем руководить и чем заниматься? Допустим, царь хороший. Достойный человек и руководитель. Напрашивается второй вопрос – а если наследник не обладает достоинствами отца и, не дай Бог, затеет новую перестройку? Опять снова-здорово? Не хочется, чтобы внуки наши пережили то, что мы переживаем. Новая Россия не может себе позволить делать неправильные шаги.