Виртуоз - Александр Проханов

Алексей слушал и при этом замечал, как сидящий перед ним темноволосый молодой человек с оливковыми глазами, постепенно меняет внешность. Волосы его становились гуще, приобретали слабый медовый оттенок. Зачесанные назад, они открывали широкий лоб, на котором обозначились морщины и выпуклые надбровные дуги. Щеголеватая бородка исчезла, образовались густые усы с легкими завитками на концах. Губы, утратив малиновую свежесть, стали резче, подвижнее. Теперь это был тот Сталин, что выиграл битву за Царицын, добился неоспоримых высот в партии и уже произнес знаменитую речь над гробом Ленина, в лютую стужу, стоя без шапки, глядя, как из хрупких замерзших цветов выглядывает мертвенное лицо Ильича.

Явился тот, кого Сталин назвал Зурабом, — войлочная шапочка покрывала седую шевелюру, пышные, как песцовые хвосты, усы разлетались в стороны, коричневый, с сухим горбом нос, делал лицо воинственным, воинственность подтверждал багровый шрам на щеке.

— Здравствуй, Иосиф, — улыбался Зураб, расставляя на столе тарелки с душистой зеленью, горшочки с красным и черным лобио, стаканы с жирным, как сметана, мацони. — Ты спрашивал у меня в прошлый раз, как зовут дочку Гоги Квартели. Так вот, я вспомнил. Ее зовут Цесана. Цесана Квартели.

— Хорошо, что сказал. А то я все мучился, не мог припомнить, — Сталин ухватил с блюда сизый, с синим отливом лист, потер в тонких пальцах, и запахло мятой, терпкой маслянистой горечью. На столе появилось блюдо с горячим, золотисто-белым хачапури.

Миска с лоснящимися хенкали. Большая тарелка с гроздьями дымной, пронзенной шампурами баранины. Зураб, прижимая к груди, принес бутылку вина с красной наклейкой и сургучным утолщением на горлышке. Так кормилицы прижимают к сосцам драгоценное чадо.

— Вахтанг Шаткелава шлет тебе в подарок это чудесное вино. Говорит, пусть Иосиф вспомнит наш спор о пользе овечьего сыра. Когда Иосиф приедет, мы закончим спор об овечьем сыре.

— Скажи Вахтангу, что спор о сыре можно вести бесконечно, передавая его по наследству от отца к сыну, и от сына к внуку.

— Скажу, Иосиф, непременно скажу.

Благородный нос воина и пышные усы поэта удалились в туманные сумерки харчевни. Алексей и Сталин пили чудесное, благоухающее, с нежнейшей сладостью вино. Снимали с шампуров розовое мясо. Совали в рот темно-зеленые и фиолетовые кисти пряной травы. Сталин учил Алексея есть хенкали.

— Русские не умеют кушать хенкали. Они думают, что это пельмени. Попробуй научиться кушать хенкали, и тогда в грузинском обществе ты не ударишь в грязь лицом. — Он тут же, действуя замедленно и наглядно, демонстрировал Алексею это непростое искусство. Цепко, пальцами, хватал выступающий из хенкали черенок. Подносил ко рту лепное изделие. Обнажая острые белые зубы, надкусывал краешек тестяного, наполненного мясом мешочка так, чтобы не пролить скопившийся сок. Показывал Алексею сделанную в мешочке скважину с катышком горячего мяса и готового излиться золотистого сока. Складывая губы трубочкой, с легким свистом выпивал сок, закрывая от наслаждения глаза. Медленно, по частям, поедал мясо, вместе с тестяной оболочкой, пока в руках у него ни оставался пустой хвостик теста. Бережно откладывал его на тарелку.

— Попробуй ты.

Алексею не вполне удался опыт. Сок вытек из мешочка, и пришлось подбирать его ложкой с тарелки. Сталин с добродушной укоризной качал головой:

— Русский думает, что это пельмень. Но это совсем не пельмень.

Из темных, дымных глубин появились музыканты, одетые, как джигиты, с кинжалами, газырями, в белых и черных папахах. У одного была скрипка, другой нес на ремне аккордеон, третий держал в руках стальные звенящие палочки. Приблизились, поклонились. Улыбающиеся рты. Грузинские смоляные усы. Печальное и нежное выражение выпуклых глаз,

—                 Иосиф, — хозяин харчевни Каха, который привел музыкантов, прижал руку к сердцу. — Они хотят сделать тебе приятное. Они хотят исполнить твою любимую песню, от которой в прошлый раз на твоих глазах появились слезы.

Если они споют «Черную ласточку», то и теперь на моих глазах появятся слезы. Но как мой гость узнает, о чем поется в грузинской песне?

— Твой гость будет слушать музыку, смотреть на твои слезы и угадает слова песни.

Музыканты замерли и остановили дыхание, словно прислушивались к таинственному звуку, недоступному для обычного слуха. Их груди были кувшинами, в которые вливался звук. Волновался, плескался, и они ждали, когда он успокоится, наполнит их груди на уровне сердца. Скрипач припал щекой к маленькой лакированной скрипке, тронул смычком одинокую печальную струну. Второй растревожил перламутровые клавиши аккордеона, брызнул каплями солнца. Третий ударил в цимбальцы, поместив всех троих в серебристый расходящийся круг. Они растворили под пышными усами рты, завели глаза, оставив под черными бровями большие голубоватые белки. Песня излилась сразу тремя ручьями, тремя прихотливыми потоками, тремя шелковистыми летучими лентами, которые сплетались, распадались, догоняли друг друга, образуя петли, узоры, неуловимый орнамент, где звуки переходили в письмена, а те — в бесконечные переливы света. Казалось, в солнечной синеве, среди тенистых гор, над садами, ущельями, пропадая в лучах, возникая среди хрупкого блеска, несется ласточка. Одинокая темная птица падает с крыла на крыло, взмывает и снова ныряет, гонимая в пространствах чьей– то неусыпной тревогой, страстной любовью и верой. Вестница чьей-то любви, посланница чьей-то печали.

Алексей, едва услышал сладостные звуки, испытал такое волнение и нежность, такое слезное погружение в музыку, что она стала понятна без слов, служила тому, чтобы соединить их всех, собравшихся в этой скромной харчевне. И были они все братья, все смертные, обречены на исчезновение, знали о неодолимости разлуки, о невозможности удержаться среди этой красоты и любви и о скором неизбежном прощании. И вот один из них уже превратился в черную ласточку. Удаляется, покидает их навсегда, переливаясь прощальным блеском под белой тучей, и оставшиеся провожают друга. А потом настанет и их черед. Один за другим, унесутся с этой чудной благословенной земли крохотными вихрями, под всхлипы канифольных струн, всплеск перламутровых клавиш, перезвоны хрустальных палочек.

Эта песня была о нем, Алексее. О его одинокой юности, о чудесном предчувствии, о грозном предзнаменовании и о предначертанном великом пути. Эта песня была о прощении, об искуплении слез и несчастий. Эта песня была о его любимой, чье платье соткано из неземных материй, чья прелестная рука шелестит в его волосах, чье волшебное лоно испускает незримые радуги. Эта песня была о походе, о горящих городах и селеньях, а также о студеной воде с тенями пятнистых рыб, с крохотной птичкой, повернувшей к нему свой чуткий тревожный глазок.

Певцы поднялись на цыпочки, будто старались догнать последний улетающий звук. Не смогли. Поникли, ссутулили плечи, опустили бессильно инструменты, словно в каждом погас светильник. Все молчали. По щекам Сталина катились слезы. Глаза Алексея были в слезах.

— Спасибо, — произнес Сталин, не отирая слез. — Вы великие артисты. Лучше вас нет.

Певцы поклонились и, качая папахами, исчезли в сумрачных переходах харчевни.

— Что-нибудь хотите еще, Иосиф Виссарионович? — Каха поклонился, украдкой вытирая слезы.

— Пока все есть, дорогой друг. Мы позовем тебя, когда возникнет нужда.

Алексей заметил, как изменилась внешность Сталина. Его лицо осунулось и постарело, на щеках и лбу пролегли едкие морщины. Волосы были зачесаны назад, и в них появилась желтоватая седина. Усы стали реже, без щеголеватых завитков на концах, с никотиновой желтизной. По всему лицу стали заметны оспины, словно следы от ударов крохотных градин. Этими градинами, оставлявшими на лице металлическую рябь, были годы пятилеток, возведение заводов и домен, создание новых самолетов и танков, собирание колхозов и строительство городов. Это были годы судебных процессов, где прежние соратники отправлялись в расстрельные рвы, тюремные эшелоны расползались в пустыни и тундры. И он один, в кремлевском кинозале, в который раз смотрел черно-белый, колдовской фильм «Триумф воли» — творение гениальной и безжалостной немки, магическое искусство которой была направлено против его «красной империи».

— Вы сказали: «Сталин — не бронза, а скорость света», — произнес Алексей. — Видимо, этим вы хотели объяснить, почему до сих пор ваше имя не меркнет среди других великих русских имен, но, напротив, становится все ослепительней. Это тайна, разгадав которую можно разгадать вековечную тайну России, загадочность «русской души», не так ли?

Сталин извлек из френча вишневую трубку с черным мундштуком. Положил на стол коробку папирос. Открыл и стал ломать папиросы, набивая табаком трубку, крепко придавливая его большим пальцем, на котором ноготь пожелтел от никотина. Услужливый Зураб неслышно возник, держа в щипчиках крохотный золотой огонек. Положил в лунку трубки, и Сталин, благодарно кивнув, стал всасывать дым. Было видно, как разгорается уголек, все обильнее сочится из сталинских усов синеватый дым, горячий огонь погружается в вишневую трубку.