Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

Чем дальше Веймарская Германия продвигалась по пути материальной и культурной «вестернизации», становясь интегральным элементом буржуазно-капиталистического мирового и экономического порядка, тем с большим фундаментализмом формировалось противодействие такому развитию. Ожесточеннее, чем все конкретные политические и экономические конфликты с державами-победительницами, были культурные антипатии, направленные против космополитичного Берлина и якобы оттуда исходившей, пропитывавшей всю культурную жизнь, коммерциализирующей и американизирующей массовой культуры. При этом яростное неприятие «асфальтовой литературы без корней» и «еврейского жульничества» в кино, театре или музыке оказывалось борьбой против подлинной популярности, которую завоевала эта якобы «инородная» массовая культура, черпавшая в действительности из самых исконных источников и ресурсов немецкого общества. Не иначе обстояло дело и с развитием современных средств информации или наук. Тайна успеха национал-социалистов заключалась в разжигании враждебности при одновременной «ариизации» и присвоении отвергавшихся ими популярной культуры, средств массовой информации и ресурсов знаний.

Действительно, «борьба за современность» (как назвал ее Гунтер Май) наложила печать на всю эпоху. Туманный «культурпессимизм» начала XX столетия, пройдя через тотальную машину Первой мировой войны, приобрел черты абсолютной идеологической системы, которая взялась тем или иным образом насильственно обуздать общественные противоречия{1235}. Тоталитарные проекты той эпохи были в какой-то мере «реакциями» в широком смысле слова на подлинный переворот XX в., который вошел в историю под названиями «World Revolution of Westernization»[215] или «атлантическая революция»{1236}. В этом смысле немецкий национализм и национал-социализм, так же как итальянский фашизм и российский большевизм, можно обозначить и с помощью недавно введенного в обиход Яном Бурумой и Авишаем Маргалитом сомнительного контрпонятия к «ориентализму» — как конкретные формы «окцидентализма»{1237}.

Сирены из Москвы

«Вероломное нападение» Гитлера (слова Молотова) на народы Советского Союза не могло не побудить Сталина провозгласить «Великую Отечественную войну». Формы ведения боевых действий, в которых человеческая жизнь ни во что не ставилась, — и при отступлении, и в наступлении — были во многом точным отображением германской практики ведения боев и оккупации, подобно тому как призывы к «уничтожению фашистских зверей» и лозунг Эренбурга «убей немца» — прямым повторением немецкой пропаганды ненависти к «еврейскому большевизму» и «славянским недочеловекам».

И здесь, и там идеологические формулы выполняли прежде всего функцию «высвобождения» деструктивных импульсов любого рода. Когда советские солдаты вступили на немецкую территорию, они уже пребывали в исключительном психическом состоянии, которое порождалось не только видом опустошенных и обезлюдевших сел и городов, но и тем, что военные действия собственной армии требовали от них постоянного физического и психологического напряжения и выносливости, такой нагрузки не приходилось еще выносить солдатам в битвах XX в.{1238} Шанс продержаться хотя бы год был исчезающе мал. Из почти 35 млн. мобилизованных в Красную армию рекрутов и гражданских лиц, мужчин и женщин, более 80% погибли или умерли, были ранены или попали в плен. Для рядовых красноармейцев (в отличие от солдат вермахта) не существовало системы периодических отпусков для поездки на родину, как не было и других периодов для отдыха. Единственной компенсацией служили пьянки, грабежи и изнасилования — Сталин не только был информирован о них, но и определенно их одобрял{1239}.

В парадоксальном несоответствии с этим шовинистическим разжиганием всех национальных чувств против «немцев» старая идея германо-российского союза все еще играла для Сталина роль преемственной линии и побочной политики, параллельной к политике, проводившейся в отношениях с западной антифашистской военной коалицией, чьи внутренние противоречия были очевидны. На этой побочной линии советской политики осуществлялись поразительно успешное основание выступавшего под черно-бело-красным имперским знаменем Национального комитета «Свободная Германия» и дополняющего его Союза немецких офицеров в советских лагерях для военнопленных или смена планов полного «расчленения» (dismemberment) Германии в Тегеране и Ялте на открытую возможность воссоздания рейха в Потсдаме. Старая фраза Сталина, которую теперь часто цитируют, — «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкое государство остается» — на фоне призрака «плана Моргентау»[216] западных союзников в момент немецкого краха могла многим показаться последним спасительным якорем.

То же относится и к развивавшейся в ходе «холодной войны» неовеймарской культурной политике советской оккупационной администрации под руководством архипатриота Иоганнеса Бехера, основанию «Германской Демократической Республики» с ее притязанием на подчеркнуто общегерманское представительство в противовес «Боннской раскольничьей республике»; наконец, предложения о статусе нейтральной страны и воссоединении, сделанные в сталинских нотах 1952 г. и сопровождающая их национально-революционная освободительная риторика КПГ и СНМ (FDJ) следовали воскрешенной идейной линии формальной или неформальной оси Берлин — Москва, которая должна была быть направлена — как прежде против «Версаля» — против «атлантического» альянса и мирового порядка, где доминировали западные державы-победительницы и прежде всего США. Еще в 1952 г. в своей последней работе «Экономические проблемы социализма» Сталин подтвердил свое закономерное предсказание, что побежденные страны — Германия (Западная) и Япония не будут долго «влачить жалкое существование под сапогом американского империализма», а попытаются «вновь подняться на ноги, сломить “режим” США»{1240}.

Дрейф на Запад

Эта политика ревизионизма, в очередной раз поддержанная советской стороной, под предлогом отсутствия мирного договора нашла поначалу еще вполне солидных партнеров по обеим сторонам границы — это были коммунисты и желающие аншлюса социал-демократы КПГ и СЕПГ, буржуазные партии антифашистско-демократического блока и офицерские кадры Национальной народной армии ГДР, группы левых и правых нейтралистов в ФРГ, а также известные перебежчики вроде экс-рейхсканцлера Вирта, автогонщика Браухича или бывших генералов вермахта вроде Зейдлица или Паулюса. Сможет ли ГДР закрепиться как «стража на Эльбе»[217] (выражение Вильгельма Пика) со столицей в Берлине или утвердится якобы полностью неисторичное и безликое временное образование — рейнская Боннская республика, нельзя было считать уже per se[218] делом решенным (несмотря на план Маршалла и раннее процветание). Даже восстание 17 июня 1952 г. вызвало в Федеративной Республике и в странах западных союзников больше страха, чем энтузиазма, быстро пошедшего на спад, несмотря на пролетарскую форму восстания и его спонтанное расширение, когда на улицах появились советские танки.

Тем не менее 1949, 1953, 1956 и 1961 гг. обозначили постепенный поворот, который казался неудержимым дрейфом в сторону Запада — в форме непрекращавшегося потока беглецов с востока, но также и в форме растущей аккультурации граждан ФРГ к ярко сияющему всеми красками христианско-европейскому и одновременно сильно американизированному жизненному миру 1950-х и 1960-х гг. Эта ментальная и повседневно-бытовая эволюция образовала прочную основу для постоянно растущего демократического большинства, поддерживавшего аденауэровскую политику интеграции в западный мир, которая после установления дипломатических отношений с Москвой (1955) и прочного вхождения в ЕЭС и НАТО едва ли в принципе ставилась под вопрос.

Самое вирулентное контртечение возникло в 1958 г. и усилилось после строительства берлинской стены (1961), оно захватило часть молодых «левых интеллектуалов». Хотя их недовольство политическим увековечением раскола Германии и Европы и вылилось в 1965 г. еще раз в предвыборную кампанию Вилли Брандта, однако после нового поражения на выборах и образования «большой коалиции» это движение пополнило ряды быстро растущей бродильной массы молодежных движений в ходе волнений 1967–1968 годов.

Эта новая внепарламентская оппозиция неслучайно исходила из прифронтового города Западный Берлин, где молодые перебежчики из Восточной Германии и уклоняющиеся от военной службы молодые люди из Западной Германии образовали свою социальную среду. В конечном счете эти Новые левые в своем сектантском эгоцентризме не смогли выработать никакой солидной политической альтернативы, что однозначно подтверждается разработанными Руди Дучке после спровоцировавших дальнейшие беспорядки событий 2 июня 1967 г.[219] сценариями «захвата власти» для образования Западноберлинской советской республики. Ни фантазии о западноберлинском молодежном восстании, ни идеальная конструкция «третьего мира» с Китаем, Кубой, Вьетнамом или Югославией как ее сторонниками не сделали реальными эти попытки вырваться из мирового порядка, в котором доминировали сверхдержавы США и СССР.