Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

Из этой чересполосицы возникли рефлексы как фобийной защиты, так и сентиментальной симпатии, которые могли отложиться и в экпансионистских и колонизаторских проектах, и в идеях союза и слияния. Как в хорошем, так и в плохом каждая страна, народ и империя подают себя как естественный объект и дополнение собственных фантазий о величии и универсальных призваниях. «Российский комплекс» в Германии{1205}, возникший впервые не в XIX в., и комплементарный ему, возможно, еще более вирулентный «германский комплекс»{1206} в России образуют поле ментальной напряженности и лабораторию, где в ходе Первой мировой войны и после нее генерировались «тоталитарные» идеологии и энергии, в конце концов консолидировавшиеся и материализовавшиеся в большевизме и национал-социализме.

Эти особые взаимоотношения объективно можно понять. Дело в том, что и Россия, и Пруссия-Германия не были четко оформленными национальными государствами, а представляли собой открытые на все стороны «комплексы» людей и территорий, потенциалов и ресурсов, языков и культур, которые скрещивались и переплетались друг с другом многообразным, а частично почти «семейным» образом. И если мыслить в категориях мировой значимости и мировой великодержавности, взгляд как бы сам собой останавливается на том или ином конкретном «комплексе». Если бы Российская империя аннексировала или ассимилировала германский потенциал (все равно каким путем), она в самом деле стала бы «новой Америкой», воспетой в 1913 г. Александром Блоком[208].

Кроме амбиций такого дружеского или вражеского поглощения всегда существовали также фантазии на тему синтеза или даже сплавления обоих взаимодополняющих потенциалов, культур, народов или рас, что столь интенсивно происходило весьма редко, а возможно, и никогда не происходило между двумя странами или народами. Крайние проявления вражды, которые могли сгущаться до истерических комплексов страха и слабости, свидетельствовали о близости, содержавшей в себе зародыш проективного замещения и взаимопонимания. Исторически отделить одно от другого невозможно, как нельзя и дать этому количественную оценку. Даже; если эти представления никогда не могли быть реализованы ни исторически, ни политически, они все же были индикаторами особого поля энергетической напряженности между обоими комплексами, и потому их вовсе нельзя назвать незначительными или не имеющими последствий.

«Долгий путь на Запад»

Масштабно задуманный очерк общегерманской истории Генриха Августа Винклера под программным заголовком «Долгий путь на Запад» на своих обширных просторах подвергает читателя поучительной пытке. Ибо путь Германии — от истоков рейха и нации около 800 или 962 г. вплоть до гибели Веймарской республики в 1933 г. (и уж вполне естественно, вплоть до гибели Третьего рейха в 1945 г.) — пролегал, казалось бы, скорее в сторону от «Запада», чем наоборот{1207}.

Надо сказать, что Винклер использует понятие «Запад» не столько в смысле старых географо-культурно-исторических образов мира («страна восхода» и «страна заката», «ориент» и «окцидент»), но скорее нормативно, в смысле современных наций и государств, индивидуальных гражданских прав и социальных репрезентаций. Речь для него идет о глубоко укорененном, постоянно заново формулируемом внутреннем противопоставлении Германии «Западу», т. е. об истории немецких «особых путей» и «отставаний», которые лишь в 1990 г., после счастливой ликвидации «германского вопроса», закончились как европейская проблема. То, что Россия и «Восток» в этой широкой исторической панораме ведут довольно эфемерное существование, не случайно. А богато оркестрованное изложение Винклера могло бы выиграть в глубине, резкости и убедительности благодаря включению этой контрперспективы. Ибо в периоды мировых войн XX столетия достигла пика и закончилась многовековая история взаимовосприятий и взаимоотношений между немцами и русскими, которые всегда были эквивалентом спора Германии с «Западом».

Таким образом, каждый из «трех базисных фактов», наложивших, по мнению Винклера, свой отпечаток на немецкую историю, имеет специфическое отношение к России и к «Востоку». Его повествование начинается со следующей фразы: «В начале был рейх». Все, что отделяло германскую историю от западноевропейской, ведет свое происхождение от этого самовольного translatio imperii[209] из римской во франкский или германский рейх{1208}. Но, надо добавить, многое из того, что связывало германскую историю с российской, также находило в этом долговременную основу. Уже Киевская Русь X в. может рассматриваться как Восточно-Римская империя русской нации и сознательная параллель к Западно-Римской империи германской нации{1209}. И как только Московское царство после татарского нашествия снова восстановило в XV–XVI вв. Русскую империю, оно возобновило свое притязание быть «Третьим Римом».

Второй основной факт германской истории — лютеровская Реформация XVI в. — вылилась в новое отделение от Запада, причем сразу в двух отношениях: из-за отрыва протестантской Германии от «Рима», а также из-за противоположности западному, принятому в национальных государствах, кальвинизму. Лютеранство с его элементами цезарепапизма владетельных князей предстает чуть ли не «ветвью восточно-христианского вероучения, выросшего как протест против западной религиозной реформы», так что Германия в результате Реформации в целом сделалась «восточнее», что и констатирует Винклер (опираясь на работы Франца Боркенау){1210}.

Однако нельзя сказать, что то была эволюция исключительно в области истории религий и истории духа, это явление затронуло также констелляцию держав. В тех же самых католических памфлетах, в которых осуждалась «ересь» реформатов и лютеран, Россия — как «Скифия или Сарматия» — была изгнана из «Европы», понимавшейся как католически-западная, обратно в Азию{1211}. Если Польско-Литовская империя брала на себя роль antemurale christianitates[210] против москалей и турок, протестантская Германия на исходе религиозных и гражданских войн XVI–XVII столетий возобновила возникшие в ходе восточной колонизации благодаря Ганзе и балтийским рыцарским орденам связи с Россией. Вместо товаров распавшаяся на три сотни малых государств Германия экспортировала людей и профессиональные знания любого рода, пока в XIX столетии эмиграция в Америку, на «дикий Запад», не превзошла поток переселенцев в Россию.

Российская империя, модернизированная Петром Великим (который сам имел черты скрытого протестанта) «прусскими» методами, создала себе в Санкт-Петербурге столицу с немецким названием почти на экстерриториальной точке своей северо-западной окраины. Проект «окна в Европу» питался прежде всего идеей аннексировать материально и посредством династических связей части «германского комплекса» в центре Европы — с помощью систематической политики браков, личных связей и внешней политики — через распадавшуюся Польскую империю и разгромленную Шведскую империю.

И наоборот, неслучайно, что петровский проект с энтузиазмом встретили именно немецкие деятели Просвещения, увидевшие в нем потенциальный идеальный образ «просвещенной монархии», действующей в крупных масштабах, какой в Германии не было и не могло возникнуть в обозримом будущем{1212}. Набросанный Лейбницем план создания Петербургской академии наук, которой предстояло стать ядром великой реформы империи, уже носил в себе черты централизованной планирующей и проектирующей администрации, во главе которой ее автор охотно встал бы и сам{1213}. В «Преображенной России» Фридриха Кристиана Вебера (1721) петровская империя была одновременно предопределенным судьбой оплотом наук, которые — как выразился Петр, сославшись на Лейбница, — пришли «на своем пути из Греции, Италии и Германии к нам», т. е. в Россию. Этот образ translatio artii et sapientiae[211] передает как русское упование на будущее, так и германскую культурную миссию{1214}.

Действительно, российские немцы, остзейские (балтийские) немцы, а также колонисты на юге России стали привилегированным меньшинством империи, которое не только доминировало в центральных сферах царской администрации, в финансовой системе, в офицерском корпусе и полиции, но и заняло определенное место в российской буржуазии. Нельзя забывать и немецкий отпечаток, лежавший на придворном обществе и царском доме. На взгляд большой части российского общества это выглядело по меньшей мере так, будто немцы стали чем-то вроде «второй государственной нации» империи, если даже не первой{1215}. Этим периодически возвращавшимся кошмаром иностранного засилья в своей стране была отмечена длинная цепь российских бунтарских движений, от крестьянских войн XVII–XVIII столетий вплоть до свержения династии Романовых в 1917 г., до восстаний против большевистского режима, которые закончились лишь в 1921 году.