Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма - Марк Твен

Затем я снова стал ждать приглашений. Их не было. Тогда я обратил свой взор на Мот-Либерти, одну из окраин Питсбурга. Я знал, что они все там умирают от желания услышать мою лекцию, но не осмеливаются обратиться ко мне с такой просьбой. И вот я отправился туда — опять на собственный страх и риск. Я заплатил тридцать пять долларов за аренду театрального зала и в половине восьмого, заняв укромную позицию напротив входа, принялся ждать. В восемь часов или чуть позже мою душу захлестнула первая волна невыразимого облегчения — я увидел, что в театр вошел какой-то человек. Я отправился в кабачок и выпил за его здоровье. Некоторое время спустя я увидел, как туда вошло сразу два человека. Я выпил за их здоровье. Еще несколько минут — у подъезда остановилась карета, и в театр вошла почтенная миссис Суисхелм, о которой вы, быть может, слышали. Я выпил за ее здоровье. В половине девятого, поскольку больше никто не явился, я выпил за здоровье отсутствующих.

Затем я сам отправился в театр и уныло отбарабанил свою лекцию, испытав прилив невыразимого счастья и даже бодрости, когда кончил.

После этого я некоторое время отдыхал, а потом решил отправиться в Стьюбенвнлл, штат Огайо, и показать его обитателям, на что я способен. Прибыв туда, я начал тоскливо озирать уличные углы, надеясь увидеть афиши, извещающие о моей лекции, но их не было. Я разыскал расклейщика афиш, и он объяснил, что погода стояла дождливая и он воздержался от расклейки моих афиш, — все равно они отвалились бы. Я отправился к редактору местной газеты, который печатал объявления о моей лекции, и он заверил меня, что кто-нибудь на нее да явится. Оказалось, что он знал, о чем говорил. В половине девятого зал был пуст, и я, отпустив ради экономии билетера, отправился с редактором выпить. Избавиться от него мне как-то не удавалось, — наверное, потому, что один из нас был должником другого. В девять часов мы вернулись и увидели, что в зале сидит один человек. Это меня ободрило — ведь такая аудитория была лишь чуть меньше тех, к которым я привык. Я начал свою лекцию, но примерно на середине меня осенила некая мысль, и я спросил у этого человека, кто он такой. Он ответил, что он здешний привратник.

— Так, значит, вы не покупали билета?

— Нет.

На этом я свою лекцию и закончил.

Со временем я получил свое первое приглашение. Это уже было похоже на дело. Мне предложили поехать в Гринсберг и прочесть лекцию в пользу общества «Методистская лепта» — за двадцать пять долларов и возмещение расходов. Я согласился с легким сердцем. Несколько знакомых репортеров захотели поехать со мной, — а этот народ любит выпить. Они были приятными, но дорогостоящими спутниками.

Когда мы приехали, дождь лил как из ведра и темь стояла непроглядная. Преподобный мистер Нобл принял меня весьма торжественно и проводил в здание суда. К половине девятого собралось чуть ли не тринадцать человек; это была просто какая-то овация,— я совсем не привык к таким многолюдным изъявлениям благорасположения публики. Преподобный Нобл произнес премилую вступительную речь, а потом я прочел свою лекцию. Ее очень хвалили, а преподобный Нобл весьма любезно сказал, что они, возможно, пригласят меня еще раз, — если их общество уцелеет после такого испытания. Затем ко мне подошел секретарь «Методистской лепты» и сказал, что публики было меньше, чем он рассчитывал, и что сбор соответственно скуден, но если пять долларов представляют для меня интерес, то чек на эту сумму...

Я попросил его приобщить эти деньги к казне «Лепты» и надеюсь, что, обретя неожиданно такое богатство, общество не возгордилось и иногда вспоминает своего благодетеля.

С тех пор я начал серьезно подумывать о том, чтобы покинуть лекционное поприще, и скажу только, что моя лекция, в полной целости и сохранности, с четко размеченными паузами для аплодисментов, продается желающим».

Питсбург, 31 октября

Сегодня я все утро бродил по городу с мистером Дином, молодым родственником У. Д. Гоуэлса, редактора «Атлантик монсли». Он любезно предложил снабдить меня рекомендательным письмом к мистеру Гоуэлсу, но я от души его поблагодарил и отказался, объяснив, что не люблю пользоваться рекомендательными письмами, так как они вынуждают адресата принимать незнакомого человека и оказывать ему любезности, которые, быть может, он ему не хочет оказывать, — во всяком случае, в ту минуту. У адресата могут быть другие планы, или дела, или головная боль, наконец, — десятки обстоятельств могут сделать появление такого гостя весьма нежелательным. Я предпочитаю знакомиться случайно или являться с официальным визитом в сопровождении какого-нибудь общего знакомого, — в этих случаях страдательное лицо имеет полную возможность самому решать, как обойтись со мной, и все довольны.

У меня сегодня было много посетителей. Мистер Э. Б. Кулидж, служивший прежде в военном флоте, — я познакомился с ним, когда обедал у адмирала Тэтчера на борту его флагманского судна в Сан-Франциско; У. Э. Тэйлор из «Поста»; Эйза Уэнгмен (мой невадский знакомый); Э. Г. Лейн, Дж. Г. Холмс, У. Л. Чолфент, У. К. Смит из «Диснетча», У. У. Томсон, У. Н. Ховард, Дж. У. Дин, О. Т. Беннет из «Коммершиел» и еще разные люди, которые приходили вместе с вышеперечисленными и не оставили своих карточек. Эти визиты продолжались весь день, который поэтому был очень занятым и приятным. Я уговорился пойти вечером в церковь с мистером Чолфентом.

Уэнгмен затащил меня к себе повидаться с его женой. С ней я тоже был знаком в Неваде. Я пробыл у них пятнадцать минут и остался бы к ужину, — стол был накрыт очень заманчиво,— если бы не их семилетний отпрыск, один из тех балованных вундеркиндов, которые думают только о том, как бы попасть в поле вашего зрения, чтобы вы его увидели и занялись им, и поэтому неотрывно следят за направлением вашего взгляда, — стоит ему измениться, как такой ребенок уже перебирается на другое место, чтобы снова его перехватить; мальчишка, снедаемый лихорадочным желанием сделать что-нибудь удивительное и привлечь внимание гостя; несносное создание, которое вытаскивает свои игрушки и задает о них матери всякие вопросы явно для того лишь, чтобы заставить гостя посмотреть на них и вынудить какую-нибудь похвалу; чумазый, мерзкий бесенок, распевающий песенки все громче, громче и громче, по мере того как беседующие повышают голос, чтобы расслышать друг друга, — и все для того, чтобы вызвать страстно желанное восхищение; глупый щенок, выкрикивающий невыразимо скучную ерунду, которую нежные маменьки считают остроумнейшими замечаниями, старательно запоминают и пересказывают знакомым, улыбаясь и мурлыча от удовольствия; курносый, лохматый, исцарапанный, вымазанный в сластях звереныш, который обязательно перетрогает все блюда на столе, прольет кофе, будет есть картофельное пюре руками и, тыча пальцем, требовать: «Хочу вот этого»; короче говоря, утомительный, безобразный, противный, отвратительный надоеда в любом месте и в любое время! Может быть, я бесчувственное животное. Наверное, так оно и есть. Но как бы то ни было, вот что я думаю об этой разновидности детей. Отдел «Четырехлетние» в «Харперс монсли» ведется не для меня.

Так вот, Ливи, милая, я испугался, что это дитя будет ужинать с нами, — мамаши, которые выращивают подобных вундеркиндов, всегда любят ими хвастаться; сперва я хотел было спросить об этом, но затем, сообразив, что подобный вопрос, строго говоря, будет невежлив, просто отказался от ужина и вернулся в отель.

Среди журналистов, которые заходили сегодня ко мне, был мистер Беннет из «Коммершиел», очень симпатичный человек, скромный и приятный. Он собирается дать изложение моей завтрашней лекции или привести ее полностью. Я сказал ему, что всякое изложение юмористической лекции это свалка изуродованных шуток, которые публика запоминает и поэтому проникается к ним ненавистью, когда лектор начинает с торжественной невозмутимостью пытать ее, повторяя эти шутки одну за другой.

И еще я сказал, что извлекать остроты из юмористической лекции - это то же самое, что выковыривать изюминки из кокса. В результате, для тех, кто ознакомится с ней позже, она будет лишь попыткой выдать себя за то, чем она не является.

А кроме того, прелесть шутки, и тем более тщательно отработанной цепи шуток, не может быть передана на бумаге: при буквальном воспроизведении юмористической лекции душа ее непременно утрачивается, и читатель знакомится с ней в той же мере, в какой вы знакомитесь с человеком, если вам покажут его труп.

Я сказал, что такие изложения вредны, — и это действительно так, ведь они опережают лектора и создают у публики весьма скверное мнение о нем самом и его чтениях.

Я сказал, что моя лекция — это моя собственность, и никто не имеет нрава отнять ее у меня и напечатать, — так же как взять у меня любую другую мою собственность. Я сказал: «Несколько минут тому назад вы посмотрели на мои часы, и мне не пришло в голову, что вы можете сорвать с них стрелки, так что следующий, кто захочет узнать, который час, увидел бы перед собой только бессмысленный циферблат. Но я вижу, что вы при помощи своего изложения замышляете сорвать стрелки с моей лекции и превратить ее в бессмыслицу для моих будущих слушателей. Как вы замечаете, я сижу совершенно спокойно, хотя и знаю, что вы можете уйти с моим чемоданом, пока я беседую с другими гостями, — но вы не украдете мой чемодан, потому что это частная собственность, моя собственность. Будьте же так добры, возьмите чемодан и оставьте лекцию в покое. И чемодан и лекция принадлежат мне, только мне. Возьмите чемодан. Он стоит всего сто долларов, а лекция стоит десять тысяч».