Красавица и босс мафии - Лола Беллучи

был накрыт огромный стол для завтрака, я насчитала двенадцать окон и семь проходов, которые не знаю, куда ведут. Двери нет. Высокий лысый старик поворачивает голову, отвлекаясь от газеты в руках и оглядываясь через плечо.

Он улыбается мне, и я отворачиваюсь, с трудом выдерживая его взгляд.

— Садись сюда, Габриэлла, — указывает Алина, выдвигая стул слева от старика. Я глубоко выдыхаю и стискиваю зубы, но делаю то, что она говорит, потому что, если я сяду достаточно близко, возможно, я смогу обратить внимание на газету в его руках и найти какую-то подсказку о том, где я могу быть.

К несчастью для меня, Коппелине, похоже, думает о том же самом. Он сворачивает газету, прежде чем я успеваю на нее взглянуть, и поднимает ее в воздух. Проходит пять секунд, прежде чем появляется сотрудник и забирает ее.

Несмотря на мгновенное разочарование, я мысленно отмечаю, что в доме есть персонал и, если девушка, взявшая газету, не собирается немедленно ее поджечь, эти газеты куда-то денутся. Если мне удастся сохранить свободу достаточно долго, я смогу узнать, что это за место.

— Успокоилась? — Мужчина обращается ко мне, но отвечает ему Алина.

— Да. Правда, Габриэлла? А еще она очень рада свадьбе. — Я не должна провоцировать, но бредовый тон этой женщины начинает меня раздражать, и, клянусь Ла Сантой, я имею право на раздражение. Когда я говорю, то совершенно бессодержательно, не заботясь о том, что я могу потерять.

— Она сходит с ума по любому поводу или только по тому, что касается меня?

ГЛАВА 65

ВИТТОРИО КАТАНЕО

Мои ноги давно не посещали это место.

Окружающая темнота приятна для моих измученных чувств, и с каждым шагом, спускающимся в тишине, я произношу молитву. Какую-то нецензурную молитву, которая постоянно повторяется в моем сознании. Сделка с самим с собой: найти свою девочку, а затем спокойно уничтожить весь мир, не торопясь, чтобы насладиться агонией, которую можно вызвать только спокойствием, роскошью, которой у меня сейчас нет.

Мой разум не спокоен, каждый человек, причастный к похищению Габриэллы, будет немедленно наказан. Наслаждаться их смертью — не та привилегия, которую я себе позволяю, потому что это может стоить мне много времени. А это еще одна вещь, которой у меня нет. Главная, я бы сказал.

— Никто не может причинить мне боль, кроме тебя, даже я.

Именно с такой уверенностью Габриэлла покинула мою кровать. Именно с такой уверенностью она покинула мой дом. Чистое и полное доверие, какого я никогда не испытывал прежде, и с каждой минутой, когда моя малышка остается в руках моих врагов, я чувствую, как мое обещание ускользает, как мои слова становятся пустыми, без смысла, без чести. А для дона нет ничего важнее его чести.

Возможно, Габриэла сейчас сомневается во мне, и поэтому я спокойно планирую смерть своих врагов. Крови в их жилах, кажется, мало, чтобы очистить яд бесчестья, который они заставляют меня проглотить.

Есть особый вид яда, которым мы можем мучить только себя, и сегодня я пью его литрами, глотками, которые душат меня, но которые я не могу прекратить поглощать, пока мои люди наваливают тела виновных на улицы Сицилии.

Катания может быть моим домом, землей, на которой стоит Саграда, но она будет кровоточить, и это не будет быстро.

Я продолжаю идти по холодному полу, ориентируясь на тусклое, желтоватое освещение, освещающее каменные стены коридора. Когда-то это была башня развлечений Тициано, и, как мне кажется, до сих пор. Когда наша мать больше не могла выносить распутного и бесконтрольного поведения своего второго сына, отец подарил ему эту башню и ограничил все его ужасающие действия, которые Тициано был способен совершать, круглыми стенами.

Каждое из моих чувств возбуждается скрытыми целями, которым, как я знаю, служит этот этаж, и я двигаюсь медленно, зная, что Тициано тратит много своего времени, обогащая эти этажи различными ловушками, которые могут сработать в любой момент.

Метры и метры земли остаются позади, но мой внутренний договор продолжает непрерывно повторяться в моих мыслях, направляя мои шаги и создавая фантазии обо всех жестоких сценариях, которые я намерен нарисовать кровью мужчин, осмелившихся встать между мной и моей женщиной.

Тишина, сопровождавшая меня, начинает заполняться, первый звук, который я слышу, — журчание воды, затем чьи-то попытки, и следующим пунктом в списке должен быть крик. Последний, однако, так и не раздается, а первый вызывает у меня все большее любопытство, потому что я не помню, чтобы здесь был бассейн. Я кладу руку на дверь, понимая, что, если Тициано играет, значит, кто-то страдает.

— Ты привел это место в порядок, — комментирую я, входя и сталкиваясь со сценой, которая принимает яд, накапливающийся в моих венах и засоряющий все места в моем теле.

— Всегда пожалуйста, Дон. — Мой брат вытирает руки и тянется к своей выброшенной рубашке, чтобы вытереть пот, стекающий по его торсу. — Но ты мог бы позвонить мне, тебе не нужно было приходить сюда. Я просто коротаю время, пока не нужен.

— Мне не нежно тебе звонить. Я пришел не для того, чтобы все осталось по-прежнему. Я пришел… — Я показываю вперед, и внимание Тициано переключается на проект человека, погруженного в воду и борющегося с ней. — Я пришел, чтобы сам скоротать время.

— Пожалуйста! — Он делает небольшой поклон рукой, с гордостью демонстрируя свою новую игрушку.

Перед нами находится резервуар высотой около 2 метров и шириной 1 метр. Младший босс нажимает кнопку на подручном мониторе рядом с нами, и цепи, удерживающие тело в восхитительно неудобном положении, поднимают его из воды. Крыса борется за воздух, и я сразу же чувствую, как по позвоночнику пробегает дрожь удовлетворения. Это длится недолго, всего лишь мгновение, но насилие всегда является противоядием от любого яда, который я могу принять.

Тициано бросает кнопку, когда скрюченное тело мужчины поднимается над уровнем воды, и капли крови тут же скапливаются в каждой его поре, словно отчаянно стремясь освободиться от этого места. Мой брат показывает мне приборную панель, в то время как мужчина непрерывно издает невнятные, но тягучие крики.

Тициано сохраняет на лице невозмутимую полуулыбку. Его глаза — отражение моих, но наполнены другим ядом. Если бы жестокость была напитком, Тициано мог бы поддерживать ее за завтраком. Вот почему я пришел за ним.

Я знал, что мой брат изолирует себя от других, потому что не может сдержать то, что его поглощает, и, более того, потому что он отказывается признать причину такого поглощения: месть. Не за Саграду, не