Победы и беды России - Вадим Кожинов

В ребяческом возрасте Рубцов написал (возможно, это было его первое стихотворение):

Вспомню, как жили мыС мамой родною —Всегда в веселе и в тепле.Но вот наше счастьеРаспалось на части —Война наступила в стране.

Семилетний Коля после смерти матери стал детдомовцем, ибо его отец, занятый на «разъездной» работе, не мог заботиться о детях. 20 октября 1943 года мальчик оказался в детдоме села Никольского недалеко от вологодского города Тотьма, — села, которое поэт признал впоследствии своей «малой родиной».

Жизнь здесь была и в военные, и в послевоенные годы очень и очень нелегкой. Достаточно сказать, что первые годы после прибытия в Никольское Коля Рубцов и другие дети должны были спать в кроватях по двое. Зимой, прежде чем учить детей писать, преподавателям приходилось растирать их замерзшие пальцы; писали на старых газетах и книгах; карандаши разрезали на части — их не хватало на всех. Однокашница Николая Рубцова вспоминает, что только за праздничным столом в дни рождения детей «угощали конфетами, горошинками драже. Как на чудо смотрели мы на эти цветные шарики».

Впоследствии поэт так вспоминает об этом времени:

…Вот говорят, что скуден был паек,Что были ночи с холодом, с тоскою,Я лучше помню ивы над рекоюИ запоздалый в поде огонек.До слез теперь любимые места!

Николай Рубцов и после войны остался сиротой, так как отец его, обзаведясь новой семьей, не вспоминал о сыне от первого брака…

В Никольском прошли, вероятно, самые важные для становления человеческого характера годы Николая Рубцова — от семи до четырнадцати лет. Здесь он успешно окончил семилетнюю школу и сразу же, 12 июня 1950 года, уехал в Ригу, чтобы осуществить давно владевшую им мечту — поступить в мореходное училище. Но туда, как оказалось, принимали только с пятнадцати лет. Николай вернулся и поступил в Тотемский лесотехникум, пытаясь заменить далекое море близким лесом. Однако, получив в начале 1952 года паспорт, он не смог уже отказаться от своей мечты и отправился к ближайшему морю — в Архангельск. Был он тогда совсем малого роста и щуплый, и его долго не брали на корабль. А в конце концов — так уж противоречиво устроена жизнь — взяли на тяжелую и неромантичную работу подручным кочегара рыболовного судна. Романтика этих дней запомнилась Николаю на всю жизнь:

Я весь в мазуте, весь в тавоте.Зато работаю в тралфлоте!

И в другом стихотворении:

Мотало меня и на сейнере в трюме.

Именно «в трюме», где море ощущается только по изматывающей качке.

Вглядываясь в детство и отрочество Николая Рубцова, его земляк поэт Сергей Викулов писал о «чуде» судьбы поэта: «…как мог на такой скудной почве, на заглохшем и невспаханном поле, да еще под затянувшееся ненастье вырасти и вызреть такой удивительный колос… Или уж талант и в самом деле — неумирающее семя, способное прорасти даже и под тяжелым камнем судьбы и, сдвинув его, пробиться на свет… Жизнь, кажется, сделала все, чтобы убить зернышко его дарования еще до того, как оно даст росток…»

Из Архангельска Рубцов в сентябре 1953 года переезжает в г. Кировск Мурманской области, где учится некоторое время в горном техникуме. Затем его потянуло в по-настоящему большой город. В начале 1955 года он приехал в Ленинград и начал здесь новую жизнь простым заводским рабочим. Но осенью его призвали на военную службу. Четыре года он прослужил на эскадренном миноносце Северного флота. Старшина второй статьи Рубцов был, по свидетельству сослуживцев, отличным моряком и душой команды. На флоте началась и его литературная жизнь.

Известно, что стихи Николай Рубцов писал еще в детском доме, но в Североморске в 1955–1956 годах он вошел в среду многих пишущих матросов и офицеров, более десятка из которых стали впоследствии профессиональными литераторами. Здесь же он начал печататься во флотской газете «На страже Заполярья» и в издаваемом ее редакцией альманахе «Полярное сияние».

Правда, не столь уж легко разглядеть в стихах того времени будущего Рубцова, но так или иначе путь в поэзию начался. Уже в 1959 году — последнем году службы на флоте — двадцатитрехлетний Николай Рубцов писал о сути поэтического дела с замечательной верностью: «Полнота чувства, бьющего через край, — самое ценное качество стиха… Без полноты чувства стих скучен и вял, как день без солнца… В стихах должно быть „удесятеренное чувство жизни“, как сказал Блок… В большинстве стихов наших флотских… пиитов (да и не только наших) как раз недостает этого. Какие-то сухие, схематичные стишки. Не стоит говорить о том, что они не будут жить: они рождаются мертвыми».

Можно бы, конечно, уточнить, что речь должна идти не только о «полноте» чувства, которое являет собой жизненную почву поэзии, а не поэзию как таковую. И Николай Рубцов, надо думать, имел в виду полноту собственно художественной энергии, осуществляющейся уже не в духовной жизни автора, но в поэтическом слове и ритме. Эта энергия, так захватывающая нас в зрелом творчестве поэта, ощущается подчас и в его ранних, «флотских» стихах.

Четыре года на флоте, которые в глазах многих юношей предстают как годы тяжких испытаний, Николай Рубцов, человек труднейшей судьбы, воспринимал совсем по-иному. Его сослуживец, офицер, а впоследствии писатель Борис Романов писал в своих воспоминаниях о поэте: «Время службы на флоте было для него самым благополучным — в бытовом отношении — за всю-то его несладкую жизнь». Другой сослуживец Рубцова, также нашедший позднее свой путь в литературе, Валентин Сафонов, вспоминал, как накануне конца службы поэт сказал с грустью: «Четыре года старшина голову ломал, как меня одеть-обуть и накормить. Теперь самому ломать придется…»

Правда, первые годы после завершения флотской службы были относительно благополучными. 2 июля 1960 года Николай Рубцов сообщал Валентину Сафонову: «Работать устроился на хороший завод,[175] где, сам знаешь, меньше семисот рублей[176] никто не получает. С получки особенно хорошо: хожу в театры и в кино, жру пирожное и мороженое и шляюсь по городу, отнюдь не качаясь от голода».

Работал Николай Рубцов сначала кочегаром, потом шихтовщиком, жил в общежитии, учился в школе рабочей молодежи. Нашел он здесь и товарищей по стихам — стал посещать литературное объединение при заводской газете «Кировец», а позднее познакомился со многими молодыми поэтами Ленинграда, в частности с Глебом Горбовским. Печатался в «Кировце», в сборнике литераторов-рабочих «Первая плавка», в ленинградских газетах. Выступал на литературных вечерах, и подчас с немалым успехом.

Ленинградские годы (конец 1959–1962) были для Николая Рубцова периодом сложных и многообразных творческих исканий. Многие написанные тогда стихи совсем не похожи на зрелую его поэзию; это стихи, насквозь пропитанные иронией, или, напротив, предельно драматичные, даже мелодраматичные; стихи чисто «экспериментального» характера, а рядом с ними, как ни странно, стихи упрощенной, расхожей манеры, близкой к каким-нибудь популярным песенкам того времени.

Но эта разностильность только на первый взгляд может показаться проявлением слабости; в действительности она свидетельствует об открытости поэтического сознания, о его свободе и естественности. В поисках своего собственного пути в поэзии Николай Рубцов был смелым, дерзким, безоглядным. Он прошел через всевозможные искусы и пристрастия (в том числе и через модное тогда поветрие стихотворной «эстрадности») и в конце концов поистине завоевал и выстрадал свою поэтическую дорогу.

Это произошло уже в Москве, куда он приехал в 1962 году. Кстати сказать, в том же году он после долгой, одиннадцатилетней разлуки побывал в своем родном Никольском, что, несомненно, имело для него громадное значение.

В моей памяти Николай Рубцов неразрывно связан со своего рода поэтическим кружком, в который он вошел в 1962 году, вскоре после приезда в Москву, в Литературный институт. К кружку этому так или иначе принадлежали Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Владимир Соколов и ряд более молодых поэтов — Эдуард Балашов, Борис Примеров, Александр Черевченко, Игорь Шкляревский и другие.

Нельзя не подчеркнуть, что речь идет именно о кружке, а не о том, что называют литературной школой, течением и т. п. Правда, позднее, к концу 60-х годов, на основе именно этого кружка действительно сложилось уже собственно литературное явление, которое получило в критике название или, вернее, прозвание — «тихая лирика». Более того, течение это вместе с глубоко родственной ему и тесно связанной с ним школой прозаиков, прозванных тогдашней критикой «деревенщиками», определило целый этап в развитии отечественной литературы.