Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

Здоровяк какое-то время молча соображал, потом согласно кивнул.

— Да, пожалуй, никого тащить не нужно, — правдолюб мгновенно остыл, выкрутил руку назад и показал на городских. — Все, кто нужен, уже здесь.

— А теперь эти самые важные люди Сторожища во главе со своим князем засучат рукава и сожгут к Злобогу этот рассадник! Я достаточно ясно говорю?

Куда уж яснее! Каждое слово Отвада налил железной тяжестью, просто-таки отчеканил! И глядит, будто солнечный лучик царапает глаза с начищенного острия копья. Копье близко, вот оно, острие жуткое, холодное, несмотря на солнце.

— Вместе с рукавицей?

— Хочешь поносить?

Лукомор отчаянно замотал большой головой.

— За работу. Вы копайте вокруг, груддис должен остаться на земляном островке, остальные рубят лес на дрова. А ты, гостенёк заморский, отойдём на два слова. Даже не знаю, как тебя благодарить, может сам подскажешь, золото или серебро?

Бросив беспечный взгляд на Косоворота, Лесной Ворон двинулся следом за Отвадой, и едва обоих скрыл здоровенный и неохватный дуб, князь прижал повелителя бубенцов к стволу, ручищей сгрёб звонкие одёжки на груди, и за единое мгновение Лесной Ворон понял простую вещь: оказывается, человеческий кулак спереди и дерево сзади тверды одинаково!

— Я не знаю, кто ты такой, да ты, наверняка и не скажешь; как сюда попал, я тоже, скорее всего, не узнаю, но послушай, что про меня говорят в Сторожище. Болтают, будто Отвада необычайно везуч на встречи с людьми, которых ищет. Не дайте боги сведаю за тобой что-то худое, достану из-под земли! И даже не достану: буду спокойно стоять, сам на меня вылетишь из-за угла, да с ног собьёшь. Ничего не хочешь мне сказать?

Лесной Ворон открыл глаза, и Отвада едва не уржался. И впрямь будто из норок зверьки таращатся… ага, точно… вот так же в мир из своей темноты лупают перепуганные лисята, когда заглядываешь в лисье логово. Под платом не видать, но как пить дать рот у заморца от испуга раззявлен — дышит ртом, тканина дыру и облепила. С собой дурень борется: орать от ужаса или человеческим языком говорить, и вон, заморгал часто-часто — в глазах пересохло?

— Мой князь, я долгие годы постигал таинства ворожбы, и всё, что ты видел за эти дни, истинная правда…

— А сказать, какое искусство я постигал долгие годы, и то, чего ты не видел, но успел ухватить своим хитрым умишком, тоже истинная правда? Намекнуть?

— Не нужно, Отвада-князь. Мне почему-то кажется, что ты снимешь голову человеку одним ударом меча.

— Чем тебе не истина? Что скажешь?

— Я честный ворожец. Старец Белое Крыло меня заприметил ещё отроком…

Вырытый земляной островок, на котором покоились останки изувеченного в последней битве оттнира, подкопали в трёх местах: прямо под головой, под поясницей и под ногами. Насквозь через прокопы в земляном ложе завели срубки толщиной с голень, срубки поперечно подпёрли с каждой стороны парой той же толщины стволов, и когда получилось, что груддис лежит на трех брёвнах, в свою очередь упокоенных на четырех повалках, концами врытых в края раскопа, прокопали ещё в двух местах под трупом и завели срубки.

— Всё! Срывай земляное ложе, — опершись о заступ, Отвада утёр пот со лба.

Погребальную земляную лавку груддиса быстро срыли и разбросали по яме. Теперь морской разбойник лежал на пяти древесных стволах, заведённый под тело поперёк, а те пять крест-накрест подпирались четырьмя срубками, по две с каждой стороны.

— Упасите боги от мора! — время от времени шептал то один, то другой рукодел, дружинные, впрочем, не отставали, только воздух не трясли и шептали еле слышно.

— Упасут, упасут, — ворчал Отвада, орудуя топором. — Никто руками в грязь не лезет, и все вернутся как один.

Свободное пространство под трупом заполнили горючим, да и вообще сухостоем и дровами всю яму забросали аж с горочкой — долго ли это двадцати здоровенным лбам, одержимым одной только мыслью: «Поскорее бы спалить тебя к Злобогу, тварь моровая!»

— Рукавицу! — потребовал Отвада, колко глядя на Косоворота.

— Не больно-то и хотелось! — тот швырнул её прямо на макушку дровницы.

— Заступы!

Полетели заступы.

— Совлекай облачение и туда же.

Ворох тряпья увенчал дровяной холмик над останками груддиса.

— Боги с нами. Жги!

Пламя взвилось над тризнищем аж на два человеческих роста и гудело так, ровно ничего вкуснее горки дров с начинкой из лежалой человечины никогда не едало.

— Вот это да! К небу рвётся так, того и гляди труп подбросит. Урчит, ровно кот у плошки с молоком.

— Пусть ест, — усмехнулся Отвада, — да ни крошки не оставит.

— Эти вернутся, город накрутят, — Гремляш кивнул на рукоделов. — Заведут народ против Безрода. Может… того?

Какое-то время Отвада мрачно перебирал взглядом рукоделов, одного за другим и щёлкал пальцами.

— Ну, мы же не звери, — наконец буркнул он и плюнул в сторону Косоворота и остальных. — Да и не поможет. Этот голубя только что заслал.

— Когда только поклёп написать успел?

— А пока мы у раскопа лаялись. Вот того видишь, волосы соломенные, борода рыжая? Ну, стоит возле Лукомора. Он и строчил.

— И что теперь?

— А не знаю. Вернёмся, поглядим, что перевесит: косоворотовские байки про таракана из грязи или добрая память.

Гремляш мрачно покачал кудрявой головой, невесело улыбнулся.

— Свежая страшилка почему-то всегда сильнее, чем добрая, но старая память. Думаю, сдадут городские Безрода.

Отвада незаметно оглянулся — кругом свои, да и пламя гудит — приложил руку к губам, прошептал еле слышно:

— Городские сдадут, говоришь? На какое-то время и сам поверил. Я и под Тёмным был, и Сивого знаю. Так и стоял, молчал, не знал, что в душе победит.

— И кто победил? Безрод?

Отвада мрачно кивнул.

— Но… не знал бы его самолично, проклял бы. Вот честное слово, сдал бы

Глава 34

— Чего призадумался, босота?

Безрод усмехнулся. Чего призадумался… Да ровно в силок попал, бьёшься, дёргаешься — верёвки затягиваются всё туже. Иной раз проснёшься среди ночи, снилось будто стены со всех стороны надвигаются, мечешься, как волк в кольце лесного пожара, а бежать некуда. Чисто по рукам-ногам путами стянули, не шевельнуться.

— Жить хорошо.

Стюжень и сам прислушался, и знак сделал: «Тс-с-с-с!» Сивый только брови вздёрнул в немом вопросе.

— Не слыхал? Ровно скрежет зубовный чей-то? Говорит, будто жить хорошо, и скрежет!

Ага, смешно. Безрод осторожно потянул губы в стороны. Если сделать это резко, нет-нет да и ловишь себя на чувстве, будто рубцы расходятся. Точно стегают плёткой по морде, больно, жгуче, и до зуда в ногах хочется бежать до зерцала, поглядеть, не идёт ли кровь. Только того не хватало, чтобы Жарик увидел с кровью на усах, чисто волчару после охоты. Вот взять бы этого верзилу, Тычка да Урача, поселить в Большой Ржаной, чтобы не бегали больше по всей стране то за одним, то за другим. Хватит уж. Набегались. Выйдут старики рано утром с Улыбаем на реку порыбачить, а ты им в обед бражки на берег принесёшь, сам принесёшь, а не отрока отправишь, нальёшь всем в чарки, сядешь подле и будешь сокрушённо слушать, какой ты есть молодой и глупый балбес. Слушать и улыбаться. Хуже нет, когда уже некому из стариков на тебя ворчать, а наоборот, кто-то такой же молодой и глупый, как ты некогда, тащит тебе на рыбалку бражки, садится подле и с сияющей мордахой ждёт наставлений, а ты с недоумением оглядываешься и с ужасом понимаешь, что теперь тот старик с нравоучениями — ты! Упасите боги подольше от такого!

— Чего разлыбился, морда твоя хитрая?

— Рыбалку любишь?

— Ну, люблю.

— В Большой Ржаной хорошая. Окуни — во! Стерляди — во! А судачок…

— Сволочь ты, Сивый. Сволочь и скотина! Ну не сейчас же!

— В общем, заглотил?

— А то! Закончится эта бодяга, если живы останемся, обязательно порыбачим.

— А не сильно мы на запад ушли? С утра всё вправо забираем.