Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

лужеными главками церквей, церквушек, часовенок, над всем привычным обликом Москвы, венчая Боровицкий холм, сиял под ярким солнцем сбросивший строительные леса белокаменный Кремль. Над стенами высились могучие боевые башни. Чуть дрожали их отражения в текучем зеркале реки Неглинной.

Каменный град!

Боброк взглядом опытного воина изучал Кремль.

— Дмитрий Михайлович, хорошо–то как! — негромко сказал подъехавший к нему Мелик, и так же негромко, кратко, но вложив в это слово глубокий смысл, откликнулся Боброк:

— Твердыня!

Сверкая светлыми доспехами и алым цветом щитов, торжественно, под развернутым красным стягом, на котором колыхался снежно–белый силуэт коня, тесными рядами полк вошел в город.

Москва встретила победителей праздничным звоном колоколов, приветственным гулом народных толп. То там, то здесь в ряды воинов врывались жены, матери, отцы. И смешались ряды. Боброк сперва было нахмурился, да где там! В такой день не до хмури.

А тут еще какой–то пономарь, бросив чинный перезвон, перешел вдруг на плясовую, да так заливисто, что, казалось, вот–вот его деревянная колоколенка сорвется с места и пойдет вприсядку.

— Ишь нажаривает! — засмеялся воевода. Вокруг тоже все засмеялись.

А толпы все густели. Люди кричали, ликовали, хохотали. Потом будут и слезы о погибших, и туга–печаль над изуродованным мужем, сыном, братом, но сейчас каждый надеялся увидеть своего, если не в этом ряду, так в следующем.

Навстречу из Кремля, не сдерживая скока коней, мчались Дмитрий Иванович, Владимир Андреевич с молодыми боярами. Нет! Нет! Чинной торжественности не жди и здесь. Но столько искренней радости светилось в глазах князя Дмитрия, так пылали щеки Владимира, что воевода простил и потерянную Дмитрием шапку, и не на те петли застегнутый кафтан на Владимире.

Обнявшись и расцеловавшись с воеводой, Дмитрий посмотрел на полк и с одного взгляда понял, как сильно он поредел. И уже тревожно, уже с заботой спросил:

— Дмитрий Михайлович, знаю, что предал вас Васька Кирдяпа, знаю, что тяжко досталось тебе. Много ль наших там полегло?

— Много, княже, — тихо ответил Боброк, — был час страшный. Воистину в пекло попал полк московский. Только мужеством и спаслись. Дрогни люди, побеги… всех бы татары порубили. От сотни Семена Мелика, что первая бой начинала, едва треть осталась.

— А Семен?

— Семен на рожон полез, глядя на него, и остальные. Говорю, только тем и спаслись. Семен раненый рубился. Молодец!

Семен не слыхал этого разговора. Соскочив с коня, он обнимал жену и сына.

Настя и смеялась, и плакала:.

— Жив! Жив! А мне говорили… Слухи–то, слухи черные…

— Полно, Настенька, полно, — приговаривал Семен, гладя Настины волосы (второпях Настя забыла накинуть плат).

Настя льнула к мужу, смотрела на повязку на его голове, боялась спросить о ране, а на ресницах у нее дрожали такие знакомые Семену, такие родные слезинки.

Ванюшка сидел на отцовском седле, бил голыми пятками по бокам коня и визжал от восторга.

Подъехал Фома, потащил Ванюшку к себе. Подмигнул Насте.

— Настенька, никак ты плакала? Почто? Семка твой — отпетый, аль забыла? Чего такому сделается!.. Ванюшка, гляди, я те невесту привез.

Ванюшка и без того заметил девочку, ехавшую рядом с Фомой на небольшой татарской лошадке. Паренек задичился, глядел исподлобья. Аленка отвечала тем же.

Фома захохотал, начал тормошить Ванюшку, а Семен, нагнувшись к Насте, шепнул:

— Кабы не он, не Фома, ты бы, Настя, меня здесь не встречала.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1. НА ТУРЬЕЙ ГОРЕ

Золотая парча заката, расшитая огнистыми узорами перистых облаков, понемногу ветшала, тускнела. В этот вечерний час великий князь Тверской Михайло Александрович медленно поднимался по скату Турьей горы к замку Гедемина. Князь угрюмо молчал, и спутники его, тесной кучкой ехавшие следом, также молчали, догадывались: здесь, в Литве, князю Михайле доведется испить сраму — с поклоном приехал. Оно, конечно, Ольгерд Литовский Михайле Александровичу зять, должен, казалось бы, встретить по–родственному, но, кто его знает, чужая душа — потемки, а Ольгердова и подавно.

Вдруг князь Михайло поднял голову. Хмурь с лица у него как ветром сдуло. Навстречу тверичам от граненой башни Гедемина бежала молодая женщина.

— Сестра! Ульяша!

Князь спрыгнул с седла, обнял сестру, пытливо заглянул ей в лицо: все такая же, какой и в Твери была, — румяная, красивая. Недаром в народе поговаривают, что Ольгерд души не чает в своей молодой жене. И ожила надежда — Ульяна поможет! Никого не слушает старый Ольгерд Гедеминович, а ее авось и послушает. Михайло Александрович еще раз окинул взглядом пышную фигуру сестры.

Знала княгиня Ульяна, что дела в Твери плохи, но лишь увидев усталое, запыленное лицо брата, поняла это вполне и тревожно спросила:

— Миша, что у вас там в Твери приключилось?

Князь Михайло сразу потемнел. Помолчав, ответил с неохотой:

— Всю усобицу дядюшка Василий заварил. Надоело ему сидеть у себя в Кашине. [185] Подавай ему великое княжение Тверское. С ним заодно князь Ерема был. Ну и навалились.

— Ужель тебя одолели?

— Где там Кашину Тверь одолеть, — Михайло Александрович вздохнул невесело, — они Москве