Синухе-египтянин - Мика Валтари

Херихор сказал:

– Итак, ты видишь, что власть Амона простирается до самого Ахетатона, – только не спрашивай меня, как мы раздобыли его волосы и остриженные ногти для смешивания с воском. Скажу только, что нам дали их не в обмен на золото, но ради Амона.

Пристально глядя на меня и медленно подбирая слова, он продолжал:

– Сила Амона растет с каждым днем, и вот ты видел, как только что я исцелил его именем больных. Но так же ужесточается с каждым днем и проклятие Амона, наложенное им на Египет. Чем дольше будет жить фараон, тем тяжелее будут страдания народа по его вине – ведь чары действуют медленно! Фараон мучается головными болями, совершенно обессиливающими его. Что, если я дам тебе, Сикухе, лекарство, которое излечит фараона от них так, чтобы больше ему никогда не испытывать боли?

– Человек всегда подвержен боли, – возразил я, – только мертвый не испытывает ее.

Он смотрел на меня горящими глазами, подавляя мою волю и приковывая меня к месту, так что я не мог пошевелить даже рукой. Он сказал:

– Это верно, но мое лекарство не оставляет следов и никто не сможет обвинить тебя, даже бальзамировщики не заметят ничего необыкновенного в его внутренностях. Впрочем, тебе вовсе не следует знать всего этого, ты просто дашь фараону это лекарство, которое излечит его от головной боли. Когда он его примет, то заснет, и ему никогда больше не придется испытывать боль и огорчения.

Он поднял руку, удерживая меня от ответа, и добавил:

– Я не буду подкупать тебя золотом, я лишь скажу, что если ты выполнишь это, то твое имя будет благословенно во веки веков и тело твое не станет прахом, но будет жить вечно. И во все дни твоей жизни невидимые руки будут оберегать тебя, и ни одно мыслимое желание твое не останется неисполненным. Вот что я могу обещать тебе, ибо мне дано право сделать это.

Он воздел обе руки, все так же глядя на меня горящими глазами, и я не мог отвести своего взгляда. Его воля подавила мою, я не в силах был пошевелиться – ни двинуть рукой, ни подняться со своего кресла. Тогда он сказал:

– Если я скажу тебе: встань! – ты встанешь. Если я скажу тебе: подыми руку! – ты поднимешь. Но я не могу приказать тебе обратиться к Амону, если ты сам этого не хочешь, и так же я не могу заставить тебя совершить те поступки, которые противны твоему сердцу. Здесь пролегают пределы моей власти над тобой. Поэтому я взываю к тебе, Синухе: ради Египта – возьми лекарство, которое я дам тебе, и избавь фараона от головных болей навечно.

Он уронил руки. Я снова обрел способность двигаться и поднес к губам чашу с вином; я больше не дрожал. Аромат мирры вновь наполнил мой рот и ноздри, и я сказал:

– Херихор, я ничего не обещаю, но ты можешь дать мне твое лекарство. Дай мне это милосердное снадобье, ибо оно, верно, лучше макового сока – ведь может наступить день, когда фараон сам захочет уснуть, чтобы больше не просыпаться.

Он подал мне это снадобье в горшочке из цветного стекла со словами:

– Будущее Египта в твоих руках, Синухе. Человеку не годится, конечно, поднимать руку на фараона, но столь велики нужда и страдания народа, что кто-то другой может вдруг вспомнить, что и фараон смертен и что в его жилах течет кровь, которую можно пролить, взяв в руки копье или нож. А этого не должно случиться, это подорвет царскую власть! Вот почему судьба Египта в твоих руках, Синухе!

Я укрепил горшочек на поясе и с усмешкой ответил:

– Судьба Египта со дня моего рождения лежит в других руках, тех, что связали своими смуглыми пальцами тростинки. Есть вещи, о которых не ведаешь даже ты, Херихор, хоть и полагаешь, что знаешь все. Так или иначе, лекарство теперь у меня, но помни – я ничего не обещаю.

Он улыбнулся и, подняв руки в прощальном жесте, сказал согласно обычаю:

– Да воздастся тебе стократ!

Он проводил меня по коридорам к выходу, ничего больше не скрывая, потому что он знал человеческое сердце и видел, что я не выдам его. Так что я могу подтвердить, что под одним великим храмом лежат подземелья Амона, но не стану объяснять, как попасть туда, ибо это – не моя тайна.

6

Спустя несколько дней скончалась в Золотом дворце царица-мать Тейя. Она скончалась от яда маленькой гадюки: та укусила ее, когда царица развешивала силки для птиц в своем саду. Ее врача поблизости не оказалось, как это часто бывает с врачами, когда в них есть особая нужда. Поэтому вызвали меня из моего дома в городе, но, когда я прибыл во дворец, я смог лишь удоствоверить ее кончину. И в этом не было ничьей вины, ибо укус гадюки смертелен, если только не успеть надрезать место укуса прежде, чем сердце сделает сто ударов и кровеносные жилы закроются вверху.

По обычаю требовалось, чтобы я оставался в Золотом дворце у тела, пока не придут носильщики из Дома Смерти. Так я оказался рядом с хмурым Эйе, который, коснувшись пальцами оплывшей щеки царицы, сказал:

– Она умерла вовремя, потому что стала чересчур надоедливой бабой и к тому же злоумышляла против меня. Ее собственные дела свидетельствуют против нее. Надеюсь, что с ее смертью народ успокоится.

Я не думаю, что Эйе убил ее, вряд ли он осмелился бы: общие преступления и тайны скрепляют людей прочнее, чем узы любви, и Эйе, несмотря на свои хладнокровные и жестокие слова, тосковал после ее смерти – слишком долгие годы они были рядом.

Когда в Фивах распространилась весть о смерти царицы-матери, люди, одетые в праздничные одежды, с веселием и радостью стали собираться на улицах и площадях. Из уст в уста передавались предсказания, а многочисленные священные жены, вдруг объявившиеся в толпе, не уставали пророчить новые беды. Большое число людей начало скапливаться и у стен Золотого дворца; чтобы их успокоить и расположить к себе, Эйе распорядился вытащить из подвалов дворца и выдать толпе, побивая плетьми, колдунов царицы Тейя. Их было пятеро, и среди них одна женщина, безобразная и огромная, как гиппопотам; стража выгнала их из Папирусовых ворот, а там чернь набросилась на них и разорвала на куски, так что никакие колдовские чары не помогли им на этот раз. А Эйе тем временем велел уничтожить и сжечь в подвалах все их орудия колдовства: и снадобья, и священные колоды, – что было весьма прискорбно, так как я охотно познакомился бы со всеми этими вещами.

Во дворце, как и в городе, не нашлось никого, кто скорбел бы о смерти царицы-матери и о ее колдунах. Только царевна Бакетатон пришла к телу матери и, дотронувшись до ее темной руки своими прекрасными пальцами, проговорила:

– Твой муж, мама, поступил дурно, позволив народу разорвать твоих колдунов.

А мне она сказала:

– Эти колдуны совсем не были злыми людьми и жили здесь не по своей воле. Они мечтали вернуться в свои лесные заросли и соломенные хижины. Нельзя было наказывать их за дела моей матери.

Так говорила царевна Бакетатон, обращаясь ко мне и глядя на меня, и ее горделивая манера держаться и прекрасное лицо глубоко поразила меня. Она спросила еще о моем друге Хоремхебе, отзываясь о нем с насмешкой.

– Хоремхеб низкого происхождения, – сказала она, – его речь груба, но если б он взял себе жену, то мог бы стать основателем нового знатного рода. Ты не можешь мне обоъяснить, Синухе, почему он до сих пор не женился?

Я ответил:

– Ты не первая, кто удивляется этому, царственная Бакетатон, и ради твоей красоты я расскажу тебе то, чего никому доныне не осмеливался поведать. Еще мальчиком он, попав во дворец, нечаянно взглянул на луну. И с тех пор не мог смотреть ни на одну женщину и не хотел разбить кувшин ни с одной… Ну, а сама ты, Бакетатон? Никакое дерево не цветет вечно, и всякое однажды начинает приносить плоды, и, как врач, я от души желаю тебе, чтобы и твой живот округлился, отягощенный плодом.

Она гордо вздернула голову и ответила:

– Тебе отлично известно, Синухе, что в моих жилах течет слишком благородная и священная кровь, чтобы смешивать ее даже с самой чистой египетской кровью. Было бы лучше, если бы мой брат в соответствии с нашим добрым обычаем взял меня в жены – я уверена, что давно уже родила бы ему сына. А Хоремхеба я бы ослепила, будь на то моя воля, чтобы не чувствовать позора при мысли, что он осмелился поднять глаза на луну. Скажу тебе откровенно, Синухе: мысль о мужчинах ужасает меня – прикосновения их грубы и бесстыдны, а их жесткое тело может раздавить нежную женщину. К тому же я думаю, что удовольствие, которое они нам доставляют, сильно преувеличено.

Однако глаза ее от волнения блестели ярче, а дыхание сделалось прерывистым, пока она говорила, и было заметно, что подобные разговоры доставляют ей неизъяснимое удовольствие.

– Я наблюдал, – заметил я, – как мой друг Хоремхеб разрывает на руке крепкий медный обруч одним напряжением мышц. Его члены длинны и изящны, а грудь звучит подобно барабану, когда он в гневе ударяет в нее кулаком. Придворные дамы бегают за ним, как кошки, и он делает с каждой что хочет.