Седьмой урок - Николай Иосифович Сказбуш

мог я ни возражать старику, ни успокаивать его супругу. Ни о чем не хотел говорить, ни о ком, кроме Лешки, не хотел думать. Все время так и стоял передо мной.

— Когда Леонид ушел из дому?

Мой вопрос прозвучал неожиданно резко. Людей, подавленных горем, всегда пугает холодная деловитость. Однако потерянное время могло лишь прибавить горя, и я переспросил нетерпеливо:

— Когда ушел Лешка?

— Не более получаса! Лешка только что был здесь. В доме слышался его голос, шаги…

Я бросился к двери. Кажется, меня окликнули, но я не оглянулся.

…Лешка недавно ушел… Скрипнули вот так же, как сейчас под моей ногой, ступеньки старенького крылечка. Кто-то ждал его у калитки… Или, может быть, там, на шоссе?

Я выбежал на улицу и, не обращая внимания на окрик шофера, кинулся вниз через рощу и задворки, кратчайшей дорогой на новое шоссе.

Вот скользнули уже по накатанному асфальту фары машин, выхватывая из темноты белые стены прикорнувших под деревьями домиков, играя скользящими лучами на блестках дорожных знаков. За уходящей машиной наступала темнота с легкой проседью лунной дорожки; луна то гасла, то разгоралась, перекатываясь по гребням крутых облаков.

…До автобусной остановки, пожалуй, еще с четверть километра. Но Лешку могла подхватить попутная машина, и он уже в городе…

Я осмотрелся: вокруг — ни души. Гладкое черное шоссе с белесыми просветами змеится и скрывается за поворотом. Возвращаться в поселок не хотелось, и я побрел к автобусной остановке, надеясь встретить Алексея Алексеевича. Мной овладело вдруг какое-то тягостное предчувствие недоброго. Это чувство сковывало меня, мешало действовать, думать, двигаться и, чтобы преодолеть его, я ускорил шаг, почти побежал, заставляя себя двигаться, действовать, думать.

Лешка, Лешка, Лешка!.. Наверно, он уже в городе… Там надежные люди… Феоктистов сказал… Да, несомненно, Лешка с ними. А если нет?

Я продолжал оглядываться по сторонам, словно на каждом шагу мог возникнуть и подойти ко мне наш Лешка в куцем своем пиджачке и, разумеется, без кепки; волосы петушком зачесаны назад, чистенький, франтоватый, точно не в школу собрался, а на званый вечер.

Вдруг далеко впереди что-то мелькнуло — черный поникший кустарник зашевелился. Не знаю, зачем я окликнул:

— Эй, там! — эхо прокатилось по низине и отозвалось в холмах: — «А-а-а!».

Нарастающий шорох пронесся по кустарнику, и вслед затем громадный черный ком выкатился на дорогу, бросился мне под ноги:

— Дружок!

Степной пудель мимоходом ткнулся носом в мои ноги и тотчас ринулся дальше по шоссе, не опуская головы, не принюхиваясь к следам, а подняв нос и навострив уши, прислушиваясь к чему-то.

— Дружок!

Он даже не оглянулся, продолжая прислушиваться, только чуть вильнул хвостом. Пробежав немного по шоссе, остановился. Это совершенно не походило на стойку вышколенной собаки — просто что-то привлекло его внимание. Ветер повернул, отнес в сторону шорох и запахи. Лишь тогда Дружок оглянулся на меня и тотчас снова стал прислушиваться. Внезапно, вздрогнув, отпрянул, присел на все четыре. Затем, глухо заворчав, потянулся вперед, осторожно подбираясь к обочине. У самого края дороги замер. Он не ворчал уже, а легким жалобным повизгиванием извещал хозяина о смертельной опасности.

Уверенный, что собака подзывала хозяина неспроста, я кинулся к Дружку. Десятка шагов не сделал, — на косогоре, неподалеку от кювета, увидел человека в куцем модном пиджачке. Когда я приблизился, мне почудилось, что человек шевельнулся.

Он лежал в траве навзничь, неловко раскинув руки.

— Лешка!

Я бросился к нему, но в этот миг вылетевшая из-за поворота машина ослепила меня фарами. Заскрипев тормозами, она проползла на зажатых колесах по асфальту и застыла, упираясь в дорогу глазастыми фарами. Из кузова выпрыгнул парень, легкий и пружинистый, махнул шоферу рукой:

— Ну, все!

Машина, оставив на дороге долговязого парня, понеслась дальше, а долговязый, покачиваясь, вихляя бедрами, зашагал вдоль кювета, приглядываясь, пряча правую руку под расстегнутой на груди рубахой. Он сразу распознал местность, шел уверенно. Не знаю, по каким приметам я угадал парня, который следил за Лешкой в винном погребке. Так же безотчетно, как все совершал в эту ночь, кинулся ему навстречу, не зная, зачем, не думая о том, что произойдет, — пусть все, что угодно, только бы прикрыть Лешку.

Долговязый, завидя чужака, рванулся вперед:

— А-а, — заревел он, — легаши паршивые! Фраера!

Я не различал его лица, лишь узкие разгоряченные глазки сверкали в темноте. Долговязый сперва хотел сбросить меня с дороги шутя, одной рукой. Потом, не желая, наверно, терять времени, опасаясь засады, выхватил руку из-за борта пиджака — на узкой стальной полоске вспыхнул и погас отблеск. Парень метил расчетливо, но тут вдруг совсем близко, в нескольких шагах, раздался оклик:

— Стой!

Парень вздрогнул и удар пришелся мне в плечо.

— Брось нож! Руки! Выше руки!

Сначала я даже не почувствовал боли, только до дурноты закружилась голова, перехватило дыхание. Воздух стал тягучим и липким. Черная земля потянула со страшной силой. Все замерло. И только где-то очень далеко и все более удаляясь, едва различимо:

— Брось нож, говорят! Дружок, сторожи!

…Кто-то склонился надо мной; знакомый встревоженный голос:

— Крепись, мальчик! Слышишь меня, Андрей?

— Феоктистов! — я пытаюсь поднять непослушные веки и от непосильного движения теряю сознание…

…Вдруг вырвался из темноты протяжный, щемящий зов автомобильной сирены…

…Тяжело дышать.

Серые сумерки. Дождя нет, влага повисла в воздухе, вот-вот просочится на землю холодными каплями.

…Трудно дышать.

Меня окликнули, но не хочется двигаться, не могу шевельнуться.

Промозглые сумерки. Тучи кажутся неподвижными. Вдали они сливаются с серой землей. Беспокойные шаги. Все время хлопают дверью. В школе необычный приглушенный шум, точно множество людей говорит шепотом. В классе непривычно душно, теснит дыхание, на грудь навалилась тяжесть. На доске математические формулы, знаки радикала и логарифмов и множество цифр. А рядом портрет Лешки в черной траурной рамке и цветы — нежные белые чаши на гибких тонких стеблях.

Первоклассники то и дело заглядывают в дверь — все происшедшее пугает их, кажется невероятным: школьник не может умереть, он — сама жизнь.

Но траурная машина выезжает уже со школьного двора. Прохожие провожают процессию долгим взглядом и кто-нибудь один непременно восклицает:

— Молоденький!

Ближе всех к гробу держится красивая женщина в дорогом черном платье. Она идет одна, никто не сопровождает ее, не поддерживает в трудную минуту. Тонкая легкая рука в красивой замшевой перчатке то и дело судорожно цепляется за борт грузовика, словно стараясь удержать уходящую машину. Измученной женщине предлагают перейти в легковой автомобиль к Лешкиным старикам, но она не откликается, даже не поворачивает головы.

Десятый «В» идет всей семьей — и Аркашка, и Рая с нами; держимся поближе друг к дружке, к