Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

отрешаются от эгоизма во имя службы, политики, во имя искусства и науки. Молодости хочется играть, старости – работать. Никто не женится ради того, чтобы иметь детей, однако, когда у человека появятся дети, они заставят его измениться, и под конец он увидит, что ведь все совершалось только для них. Это связано с тем, что молодежь хоть и охотно говорит о смерти, но все же никогда о ней не думает. У стариков все наоборот. Молодые надеются жить вечно и могут поэтому во всех своих желаниях и замыслах иметь в виду только себя. Старики уже заметили, что где-то есть предел и что все, что человек приобретает или делает для одного себя, в конце концов проваливается в дыру и оказывается напрасным. Поэтому ему нужно другое – вечность и вера в то, что он работает не только на червей. Для того у него и есть жена, и ребенок, и дело, и служба, и отечество – чтобы он знал, ради кого он ежедневно ломается и надрывается. И тут твой друг совершенно прав: человек более доволен, когда он живет для других, чем когда для одного себя. Только незачем старикам пыжиться и выдавать это за героизм, ничего такого нет. К тому же из самых пылких юнцов получаются наилучшие старики, а вовсе не из тех, кто и в школе уже подделывался под дедушек.

Дома я пробыл неделю и подолгу сиживал у постели отца. Терпеливым больным он не был, да ведь и в самом деле, за исключением небольшой раны на ноге, он обладал отменной силой и здоровьем. Я признался ему, сколь сожалею о том, что раньше не отдавал ему должного и не сблизился с ним по-настоящему, но он возразил, что это взаимно и что нашей будущей дружбе это больше пойдет на пользу, чем если бы мы предпринимали преждевременные попытки понять друг друга, которые редко удаются. Осторожно и дружески он поинтересовался, как у меня обстоят дела с женщинами. О Гертруде я говорить не хотел, в остальном моя исповедь была совсем проста.

– Успокойся! – сказал отец с улыбкой. – У тебя есть задатки превосходного семьянина, умные женщины это замечают сразу. Только не верь какой-нибудь совсем бедной, она, возможно, имеет в виду твои деньги. И если ты не найдешь ту, о которой мечтаешь и которая мила твоему сердцу, то и тогда еще не все потеряно. Любовь между молодыми людьми и любовь в длительном браке – это не одно и то же. В молодости каждый думает и заботится лишь о себе. Однако когда есть семья, появляются другие заботы. Со мной произошло то же самое, ты вправе это знать. Я был очень влюблен в твою маму, у нас был поистине брак по любви. Но это длилось всего год или два, потом влюбленность прошла, вскоре от нее не осталось и следа, и мы растерялись и толком не знали, как нам жить дальше. Тут как раз пошли дети – твои старшие брат и сестра, те, что рано умерли, мы должны были о них заботиться. Соответственно, наши претензии друг к другу уменьшились, отчужденность прошла, и вдруг вновь явилась любовь, правда не прежняя, а совсем другая. И она продержалась до сих пор, более тридцати лет, не требуя больших душевных затрат. Не все браки по любви продолжаются так благополучно, а лишь немногие.

От этих рассуждений мне, конечно, проку не было, однако новые, дружеские отношения с отцом меня радовали, и родной дом, к которому я в последние годы был почти равнодушен, снова стал мне дорог. Когда я уезжал оттуда, то не жалел об этой поездке и решил впредь поддерживать более тесную связь со стариками.

Работа и поездки на концерты моей струнной музыки какое-то время отвлекали меня от посещения дома Имторов. Когда я пришел к ним снова, то застал там Муота, ходившего туда раньше только вместе со мной, в числе самых желанных гостей. Старик Имтор держался с ним все еще холодно и несколько неприязненно, зато Гертруда, видимо, вполне с ним сдружилась. Мне это было приятно, я не видел оснований для ревности и был убежден, что два таких разных человека, как Муот и Гертруда, вполне могли бы интересовать и привлекать друг друга, но утолить сердце и любить – нет. Поэтому я без всяких подозрений наблюдал, как он поет вместе с ней и они сливают свои прекрасные голоса. Они смотрелись хорошо – оба высокие, статные, стройные, он – темный и серьезный, она – светлая и веселая. Правда, теперь мне временами казалось, будто сохранять прежнюю природную веселость ей удается не без труда, а иногда она бывает усталой и омраченной. Нередко Гертруда смотрела на меня серьезно, испытующе, с тем любопытством и интересом, с каким смотрят друг на друга угнетенные и запуганные люди, и, если я тогда кивал ей или отвечал ласковым взглядом, она так долго и натужно растягивала лицо в улыбке, что мне становилось больно.

Однако подобные наблюдения я делал редко, в другие дни Гертруда выглядела такой же веселой и сияющей, как обычно, так что недавнее впечатление я счел плодом моей фантазии или приписал его временному нездоровью Гертруды. Только однажды я по-настоящему испугался. Один из друзей дома играл Бетховена, а Гертруда сидела в полумраке, откинувшись назад, и, должно быть, думала, что на нее никто не смотрит. Незадолго до этого, при ярком свете, на людях, среди гостей, она выглядела неизменно спокойной и веселой. Теперь же, уйдя в себя, явно равнодушная к музыке, она перестала следить за своим лицом, и на нем появилось выражение усталости, страха и робости, как у затравленного, растерявшегося ребенка. Оно продержалось всего несколько минут, но, когда я его увидел, у меня замерло сердце. Гертруда страдала, ее томила какая-то печаль, это и само по себе было плохо, но то, что она даже передо мной разыгрывала веселость и даже от меня все скрывала, меня испугало. Как только музыка смолкла, я постарался подойти к ней, сел с ней рядом и завел безобидный разговор. Я говорил, что нынешняя зима для нее беспокойная и что я при этом тоже остаюсь внакладе, только произносил все это как бы между прочим, шутливым тоном. Под конец я напомнил ей минувшую весну, когда мы вместе играли, пели и обсуждали первые наброски моей оперы.

Тогда она сказала:

– Да, то было прекрасное время.

И все, однако это было признание, ибо она произнесла эти слова с невольной серьезностью.