Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

Она понимала, что он не спит. Он лежал неподвижно, но неподвижностью иной, чем когда он спал. Потом его рука сжалась вокруг нее почти судорожно, и он спросил с некоторой робостью:

— Ты хорошо спала?

— Очень хорошо.

— Я тоже. Пауза.

— И ты меня любишь? — спросил он.

Она повернулась и вгляделась в него с надеждой. Он показался ей посторонним.

— Люблю, — сказала она.

Но сказала она это для спокойствия, желая, чтобы ее не тревожили. Между ними была брешь молчания, и это ее путало.

Они долго не вставали с постели, затем он позвонил, чтобы принесли завтрак. Ей хотелось поскорее спуститься вниз и выбраться из отеля сразу же, едва встав. Ей было хорошо в этом номере, но мысль о многолюдности холла внизу ее смущала.

Появился итальянец с подносом, смуглый и чуть рябоватый сицилиец в форменной серой куртке на пуговицах до самой шеи. Лицо его отличалось истинно африканской невозмутимостью — бесстрастное, непроницаемое.

— Как в Италии, — добродушно заметил Скребенский, обращаясь к нему. Глаза парня остались отсутствующими, казалось, он даже испугался. Он не понял.

— Здесь на Италию похоже, — пояснил Скребенский. Лицо итальянца осветилось непонимающей улыбкой.

Он лишь снял с подноса завтрак, расставил все и ушел. Он так ничего и не понял, он вообще ничего не понимал, он скрылся в дверях, исчез, этот плохо прирученный дикий зверь. Эта быстрая остроглазая животная настороженность заставила Урсулу чуть-чуть содрогнуться.

Скребенский был очень с ней хорош в то утро, его смягченное страданием лицо переполняла любовь, движения его были тихи, изящны, четки. Он был так хорош, но его с нею словно разделила холодная пропасть. А он этого не ощущал. В то утро он был красив и так проникновенно полон любовью. Она любовалась его движениями, тем, как он намазывает мед на булочку, как разливает по чашкам кофе.

Когда завтрак был съеден, она опять прилегла на подушки, откуда тихо смотрела, как он моется. Она следила за его движениями, смотрела, как он мылится губкой, как быстро вытирается полотенцем. Его тело было очень красивым, и двигался он быстро, четко. Она любовалась и безмерно восхищалась им. Он казался ей совершенным и завершенным. Для нее в нем не было плодотворности. Он казался ей лишним, оконченным. Она знала его насквозь, ни одна его черта не вела в неведомое. В остром и страстном восхищении, которое она к нему питала, не было ничего от пугающего чуда, переполняющего сердце трепета, не было связи с неведомым, не было благоговения любви. Но в то утро он, однако, этого не ощущал. Его тело было умиротворенным, довольным, каждая его жилка источала удовлетворение, он был счастлив, совершенно и окончательно.

Она опять отправилась домой. На этот раз с ним. Ему хотелось быть с ней рядом. Ему хотелось, чтоб она вышла за него. Уже стоял июль. А в начале сентября он отплывал в Индию. Мысли отправиться туда одному он не допускал. Она должна была ехать с ним. И он нервно продолжал всюду ее сопровождать.

Экзамены кончились, колледж был окончен. Перед ней была дилемма — брак либо новая работа. Прошений о месте она не писала. Из этого следовало, что она собирается замуж. Ее манила Индия, новые чужие края. Но когда она представляла себе Калькутту, Бомбей или же Симлу и населявших Индию европейцев, Индия становилась для нее не более привлекательной, нежели Ноттингем.

На экзаменах ее постигла неудача: она с треском провалилась и степени бакалавра не получила. Для нее это было ударом. И придало жесткой решимости.

— Не страшно, — сказал Скребенский. — Какая разница, считает тебя Лондонский университет достойной звания бакалавра или же не считает? Что ты знаешь, то знаешь, а если ты станешь миссис Скребенской, будешь ты бакалавром или не будешь, значения не имеет.

Вместо того чтобы успокоить ее, слова эти еще больше ожесточили, сделав беспощадной. Она восстала теперь против того, что было ее роком, ее судьбой. Необходимо было выбрать: быть ли ей миссис Скребенской или даже баронессой Скребенской, женой инженера Королевских инженерных или, как он говорил, саперно-минерных войск и жить в Индии в кругу европейцев или же оставаться Урсулой Брэнгуэн, старой девой и школьной учительницей. Переходные экзамены по искусству она выдержала. И вполне вероятно, что должность помощника учителя в какой-нибудь хорошей школе или даже в Уилли-Грин она получит с легкостью. Так как же ей быть?

Опять впрягаться и тянуть учительскую лямку ей претило. Она всей душой ненавидела эту работу. Но при мысли о браке и жизни со Скребенским в Индии среди европейцев сердце ее сжималось и замирало. Чувства окаменевали, кроме единственного: чувства, что это конец, западня.

Скребенский ждал, она ждала, все ждали ее решения. Антон беседовал с ней, и в этих беседах, как ей казалось, коварно втирался ей в мужья; и она понимала, что это абсолютно исключено. С другой стороны, повидавшись с Дороти и обсудив с ней свою проблему, она почувствовала, что должна выйти за Скребенского немедленно, очертя голову, лишь для того, чтобы избежать предсказанного Дороти. Разговор их мог показаться даже комичным.

— Но ты его любишь? — спросила Дороти.

— При чем тут любовь! — взвилась Урсула. — Я люблю его достаточно, во всяком случае, больше, чем кого бы то ни было на этом свете. И больше никого я так любить не буду. Ведь для нас с ним это было первой любовью. Но мне не нужна любовь! Я не считаю ее важной. Мне неважно, люблю я или не люблю, подлинное это чувство или нет. Что мне за дело! — Она передернула плечами, сердито, с яростным презрением.

Дороти задумалась, испуганная и немного сердитая.

— Что же тебе важно? — раздраженно спросила она.

— Не знаю, — сказала Урсула, — но что-то безличное. Любовь — любовь — любовь… Но это ведь только личное удовольствие, не больше. И никуда не ведет.

— А разве она должна куда-то вести? — саркастически усмехнулась Дороти. — Я всегда считала, что если есть что-то самоценное, так это любовь.

— Тогда что мне в этой любви? — воскликнула Урсула. — Самоценно я могла бы любить сотню мужчин, одного за другим. Зачем мне останавливаться на Скребенском? Почему не продолжить, не перепробовать всех, кого не лень, всех подряд, если любовь самоценна? Существует масса мужчин помимо Антона, кого я могла бы любить и получать удовольствие.

— Значит, его ты не любишь, — сказала Дороти.

— А я говорю тебе, что люблю, насколько я могла бы любить и всякого другого, а может быть, и больше. Но существует и много такого, чего нет в Антоне и что в других мужчинах мне бы нравилось.

— Что, к примеру?

— Неважно. Что-нибудь вроде сильного интеллекта, который есть у некоторых мужчин, потом еще гордость, прямота, какие-то бесспорные достоинства, свойственные трудящимся мужчинам, а еще — веселость, бесшабашность, яркая страстность — ну, безудержность, что ли…

Дороти смутно чувствовала, что Урсула уже тянется к чему-то, чего ее мужчина не в состоянии ей дать.

— Вопрос в том, что же именно тебе требуется. Может быть, другие мужчины? — предположила Дороти.

Урсула примолкла. Она и сама этого боялась. А что если она просто развратна?

— Потому что если это так, — продолжала Дороти, — то лучше выходи за Антона. Не то все может кончиться плохо.

Итак, выйти за Скребенского Урсула должна была из страха перед самой собой.

Он был очень занят теперь перед путешествием в Индию. Надо было навестить родственников, завершить дела. В Урсуле он был почти уверен. Казалось, она сдалась. И он вновь стал выглядеть значительным, уверенным в себе мужчиной.

В первую неделю августа он собрался в гости в Линкольншир, в усадьбу на побережье. Там его ждали развлечения — теннис, гольф, автомобиль, моторная лодка и другие приглашенные. Все это устраивала его двоюродная бабка, дама очень светская. Урсула тоже была приглашена погостить неделю.

Она поехала с неохотой. Ее свадьба была ориентировочно назначена на двадцать восьмое августа. Отплытие в Индию должно было состояться пятого сентября.

Их с Антоном, ввиду предстоящей свадьбы приглашенных в качестве почетных гостей, разместили в главном доме. Дом был большой, с холлом, двумя кабинетами и двумя коридорами, по сторонам которых были расположены восемь не то девять спален. В комнату Скребенского вел один коридор, в ее же — другой. Урсула и Скребенский чувствовали себя затерянными в толпе других приглашенных.

Как влюбленной паре им было позволено сколько угодно времени проводить наедине друг с другом. Однако в этой толпе незнакомцев Урсула чувствовала себя неловко, несвободно, как будто посягали на ее личную жизнь. Находиться среди такого количества однородных людей ей было непривычно. Она робела.

Она сама чувствовала, что невыразительна, что отличается от других гостей с их уверенной, легкой и поверхностной участливостью и готовностью к пустому, ничего от них не требующему общению. Эдакая нетрадиционная атмосфера свободы и попустительства. Ей она не нравилась. На людях она предпочитала придерживаться определенных правил поведения. Она чувствовала, что выбивается из общего тона и не производит должного впечатления: кажется и некрасивой, и незначительной. Она терялась и перед Скребенским, уступая даже ему. Он-то был как рыба в воде.