Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

Наконец, постаравшись хоть как-то взять себя в руки, она опять повернулась к нему. Он был теперь гораздо спокойнее, мокрое от слез лицо изредка дергалось, руки по-прежнему были недвижимы. Но его глаза были совершенно тихими, ясными, как небо, омытое дождем, они светились скудным светом, и в сосредоточенности их было что-то призрачное.

И внутри, в ее лоне, пламенем вспыхнула боль — боль за него.

— Я не собираюсь тебя обижать, — сказала она, кладя ладонь, очень легко, нерешительно, ему на плечо. — Слова как-то сами вырвались. Не придавай им значения, право!

Он оставался по-прежнему тих, слушал, но без чувств, светясь все тем же скудным светом омытого дождем неба. Она выжидала, глядя на него так, словно он был каким-то любопытным непонятным существом.

— Ты больше не будешь плакать, да, Тони?

Вопрос ожег его стыдом и горьким ожесточением против нее. Она заметила, что усы у него мокрые от слез. Вынув свой платок, она вытерла ему лицо. Грузная бесстрастная спина водителя была постоянно повернута к ним — словно он все понимал, но оставался равнодушен. Скребенский сидел неподвижно, пока Урсула вытирала ему лицо — нежно, тщательно и вместе с тем неловко, не так, как если б это делал он сам.

Ее платок был слишком мал и вскоре промок насквозь. Она пошарила в его кармане в поисках его платка. Потом с помощью платка уже более объемистого и удобного она тщательно вытерла ему лицо. За все это время он не переменил позы. Потом она приникла щекой к его щеке и поцеловала его. Лицо его было холодным. Ее это ранило. Она увидела, что на глаза ему опять набегают слезы. Как малому ребенку, она опять вытерла и эти слезы. Но теперь и она сама была на грани слез. Она закусила губу.

Так она и сидела — очень тихо из страха заплакать, очень близко к нему, держа его руку, сжимая ее тепло и любовно. А между тем такси продолжало свой бег и уже начали сгущаться сумерки, теплые сумерки середины лета. Они долго ехали так, совершенно не шевелясь. Лишь то и дело рука Урсулы крепче сжимала его руку, любовно смыкая пальцы вокруг его пальцев, а потом постепенно ослабляя пожатие.

Сумерки начали темнеть. Появились первые огоньки — один, другой. Водитель притормозил, чтобы зажечь свет. Скребенский впервые пошевелился — подался вперед, следя за действиями водителя. Лицо Скребенского не меняло выражения — спокойного, тихого, просветленного, почти как у ребенка, и взгляда, бесстрастного, равнодушного.

Они видели чужое лицо водителя — полнокровное, смуглое, видели, как он, насупив брови, проверяет освещение. Урсула содрогнулась. В лице этом было что-то от животного, зверя, но зверя сильного, быстрого и осторожного; он знал все про них, они были почти что в его власти. Она теснее прижалась к Скребенскому.

— Любимый? — шепнула она ему вопросительно, когда автомобиль опять набрал скорость.

Он ничего не произнес, не сделал ни малейшего движения. Руки он не отнял, позволив ей в сгущавшейся тьме потянуться к нему и поцеловать его неподвижную щеку. Слезы кончились — больше он плакать не будет. Он был собран, он был опять самим собой.

— Любимый! — повторила она, пытаясь привлечь его внимание. Но пока что это было трудно.

Он смотрел в окошко. Они ехали мимо Кенсингтонского сада. И впервые губы его разомкнулись.

— Может быть, выйдем и погуляем в парке? — предложил он.

— Да, — тихо сказала она, не уверенная в том, что последует.

И не прошло секунды, как он уже снял с крюка переговорную трубку. Она видела, как крепкий коренастый сдержанный водитель склонил голову к трубке.

— Остановите у Гайд-парк-Корнер!

Темный очерк головы впереди кивнул, но автомобиль продолжал ехать как ехал.

Вскоре они подкатили к тротуару. Скребенский заплатил водителю. Урсула стояла чуть в отдалении. Она видела, как водитель отсалютовал, получив чаевые, а потом, прежде чем завести мотор, повернулся и обратил к ней свой взгляд, взгляд быстрого и мощного зверя, чьи глаза глядят так внимательно, посверкивая белками из темноты. И он уехал, исчез в толпе. Он отпустил ее. А она боялась.

Скребенский повел ее в парк. Там все еще играл оркестр и на площадке толпился народ. Они послушали музыку, пока та не затихла, а потом прошли на темную скамейку и сели, тесно прижавшись, рука в руке.

И наконец из тишины послышалось ее недоуменное:

— Что тебя так обидело?

Она и вправду в тот момент не понимала этого.

— Что ты сказала, будто вообще не хочешь выходить за меня замуж, — с детской непосредственностью отвечал он.

— Но зачем было так уж обижаться? Не надо воспринимать каждое мое слово буквально.

— Не знаю, зачем. Я не хотел, — сказал он покорно, пристыженно.

Она ласково сжала его руку. Они сидели, тесно прижавшись, глядя, как мимо них фланируют солдаты со своими подружками, как по краю парка проплывают огоньки.

— Не знала, что ты так меня любишь.

— Не в этом дело, — сказал он. — Просто я был ошеломлен. Но я и люблю. И мне это нужно. Нужнее всего на свете.

Голос его был так тих и бесцветен, что сердце у нее зашлось страхом.

— Любимый! — воскликнула она, приникая еще теснее. Но говорила в ней не любовь, говорил страх.

— Мне это очень нужно, нужно, как ничто другое на том и на этом свете, — говорил он все тем же твердым бесцветным голосом, каким говорят о чем-то непреложном.

— Что именно нужно? — печально пробормотала она.

— Нужна ты, и чтобы ты была рядом.

И опять ее охватил страх. Неужели ей суждено покориться? Она съежилась возле него, тесно, очень тесно прижавшись. Они сидели совершенно неподвижно, вслушиваясь в сильный, тяжкий, мерный городской гул, воркованье проходивших мимо парочек, стук солдатских сапог.

Она задрожала, прислоняясь к нему.

— Тебе холодно? — спросил он.

— Немножко.

— Пойдем тогда поужинаем.

Он был теперь совершенно невозмутим, решителен, отчужден и очень красив. И казалось, получил над ней какую-то странную холодную власть.

Они пошли в ресторан, выпили кьянти. Но вид Скребенского оставался прежним — он был бледен, и в глазах его сквозило что-то жалкое.

— Не оставляй меня сегодня, — выговорил он наконец, умоляюще глядя на нее. Однако взгляд у него был странный, отсутствующий, и ей стало не по себе.

— Но как же в пансионе…

— Я все им объясню. Там знают, что мы помолвлены. Она сидела бледная и молчала. Он ждал.

— Так пойдем? — спросил он наконец.

— Куда?

— В отель.

Она собиралась с духом. Не отвечая, поднялась в знак согласия. Но внутри у нее все было холодным и неживым. Отвергнуть его она не могла. Он казался ей роком, роком тяжким.

Они отправились в какой-то итальянский отель, получили сумрачный номер с огромной кроватью. Очень чисто и очень сумрачно. В середине потолка над кроватью был медальон с намалеванным внутри букетом цветов. Она решила, что это очень мило.

Он приблизился, тесно вжался в нее, стиснул стальным объятием. В ней пробудилась страсть — яростная, но холодная. И однако ярость их страсти в эту ночь была бесконечной и благотворной. Она быстро заснула в его объятиях. Всю ночь он крепко прижимал ее к себе. Она не противилась, принимала его любовь. Но спала она плохо, сном неглубоким, ненастоящим.

Утром она проснулась от плеска воды во дворе, проснулась навстречу солнцу, льющемуся через решетку окна. Она ощутила себя где-то в чужой стране. Со Скребенским, как злой дух, не отпускавшим ее.

Она лежала неподвижно, задумчивая, в то время как его рука все обвивала ее; его голова утыкалась в ее плечи, а его тело прижималось к ней сзади. Он еще спал.

Она следила за полосами света, проникавшего через persiennes, и все окружавшее ее постепенно таяло.

Она находилась в какой-то другой стране, ином мире, где растворялись, исчезали все препоны, где можно было двигаться свободно, не боясь ближнего, без опасливой настороженности, спокойно, безразлично и легко. Она рассеянно бродила по серебристым светлым просторам, где было так свободно, легко. Все узы были порваны, оковы сломлены. Англия скрылась из глаз. Внизу под окном слышалось:

— О, Джованни, о-о!..

И она понимала, что перенеслась в другую, новую страну и к новой жизни. И так восхитительно было лежать неподвижно и в то же время бродить по серебристым просторам свободно и просто в мире, где все проще, красивее и естественнее.

Но смутное предчувствие какой-то угрозы маячило рядом и только и ждало, чтоб ею завладеть. Она стала больше ощущать близкое присутствие Скребенского. Она понимала, что он просыпается. Надо было внутренне приспособиться, уйти из дальних далей, повернуть назад, к нему.

Она понимала, что он не спит. Он лежал неподвижно, но неподвижностью иной, чем когда он спал. Потом его рука сжалась вокруг нее почти судорожно, и он спросил с некоторой робостью: