Так было… - Юрий Корольков

Американские детективы, в том числе и Стивенс, перекочевали поближе к советскому посольству. Британская миссия находилась рядом — только перейти улицу. Сейчас обе территории, огороженные высокими щитами, составляли одно целое. Охраны здесь оказалось достаточно и без американских агентов. Наметанным глазом Бен повсюду видел здоровенных парней в штатском с карманами, оттянутыми тяжестью пистолетов.

Бен расхаживал по двору, заглянул в сад и остановился — навстречу ему шли Черчилль и Сталин. Стивенс едва успел шагнуть в сторону, чтобы уступить им дорогу. Вероятно, оба были у Рузвельта. Черчилль, грузный и рыхлый, был значительно выше русского премьера. Подтянутый, сухощавый Сталин был в военном мундире бежевого цвета с большими золотыми погонами и бежевых брюках навыпуск с широкими красными лампасами. В сравнении с ним Черчилль выглядел каким-то особенно штатским в своем просторном белом костюме.

Потом они разошлись — Сталин отправился в свой особняк, а Черчилль перешел улицу и исчез в подъезде британского посольства. Прошло, может быть, четверть часа, когда Черчилль вышел снова. Индийские солдаты в тюрбанах вытянулись и застыли при его появлении. Теперь Черчилль был в парадном мундире высшего офицера королевского воздушного флота. Премьера сопровождали британские офицеры. Было около четырех часов. В четыре начиналось первое заседание конференции в Тегеране.

Британская делегация оказалась самой многолюдной, а русские явились лишь втроем.

Информировать русских об «Оверлорде» должен был Маршалл, начальник американского генерального штаба. Ходили разговоры, будто его прочат на пост командующего союзными войсками вторжения, и на ту же должность прочили Эйзенхауэра. Но почему-то Маршалл предпочел не быть на первом заседании. Он будто бы перепутал время и уехал осматривать город.

У Маршалла были основания для того, чтобы уклониться от прямого разговора с русскими. Лучше не говорить ни да, ни нет. Обсуждение началось без начальника американского генерального штаба. Сталин перелистал план и прежде всего спросил: «Когда?» Черчилль принялся что-то объяснять но его объяснения не удовлетворили Сталина. Первое заседание пока не сулило успеха в переговорах.

Наконец-то пришли к согласию. Черчилль высказался за скорейшее открытие второго фронта. Рузвельт тоже. Сталин был явно доволен. Приходилось удивляться, как быстро Черчилль изменил свою точку зрения. Дальше все пошло как по маслу. Основное противоречие, разделявшее союзников, было преодолено. Но немногие знали, почему так покладист стал Черчилль, — повлияли события на Восточном фронте.

Перед вечером, покуривая трубку, Сталин обронил фразу — он рассчитывает, что советские войска еще до конца совещания перейдут старую советскую границу, а там не так далеко до старой германской. Черчилль насторожился. В своей резиденции премьер созвал нечто вроде военного совета. Вывод был почти единодушный: Гитлер едва ли выдержит военное наступление русских. На Восточном фронте он может потерпеть крах еще до «Оверлорда».

Позже, уже перед сном, Черчилль продиктовал запись для дневника. «Эти настроения, — записал он, — так поразили меня, что я попросил каждого изложить свою точку зрения».

На заседании большой тройки Черчилль сказал — он согласен. Премьер не стал возражать и против сроков вторжения — первого мая так первого мая. Он пошутил — союзники преподнесут русским друзьям первомайский подарок, в знак пролетарской солидарности…

Солидарность… Пусть на совещании Большой тройки Уинстон Черчилль иронически отзывался о пролетарской солидарности — такова была его манера говорить о вынужденном союзе с большевиками. Но у советских людей эта солидарность, солидарность народов, никогда не вызывала сомнений. В самые трудные дни жизни социалистической республики мы всегда ощущали дружескую поддержку трудового народа зарубежных стран, взаимное чувство локтя. Так было всегда — в гражданскую войну, в мирные годы, в годы борьбы с фашизмом… И теперь, когда Советский Союз вел войну против гитлеровской Германии, солидарность народов находила свое яркое выражение в участии в этой войне. Народы Англии и США, охваченные гневом против средневековых фашистских преступлений, оказывают мощное давление на свои правительства и требуют от них решительного, бок о бок с Советским Союзом, ведения войны против ненавистного всем врага. Именно благодаря этому в антигитлеровской коалиции теперь уже не только свободолюбивые народы, но и правительства. Коалиция рождалась в резких противоречиях и жестоких спорах. Рузвельт и Черчилль, представляющие интересы двух империалистических держав, спорили между собой о мировом господстве, о послевоенном разделе мира; оба они противостояли третьему союзнику по коалиции — социалистическому Советскому Союзу. Военных союзников многое разъединяло, но многое и объединяло. Каждый из участников антигитлеровской коалиции имел свою точку зрения, свои государственные, классовые интересы, но все же, как при построении параллелограмма сил, в итоге общие интересы оказывались сильнее противоречий. Порой существовавшие противоречия даже подталкивали западных союзников к усилению совместных действий с Советской Россией. В самом деле, опасение, что Советская Армия одна может разгромить фашистскую Германию, стать освободителем Европы, заставляло западные державы активизировать боевые действия на Западе и тем самым способствовать ускорению победы над фашистской Германией. Подтверждалась точка зрения Советского правительства, что международное сотрудничество может и должно существовать даже при самых сложных, противоречивых условиях.

И вот эта солидарность военных союзников пришла наконец в Тегеране, когда решалась важнейшая, временами казалось, неразрешимая проблема коалиции — открытие второго фронта. Большая тройка — Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились в Тегеране о совместных действиях для завершения второй мировой войны. Это было торжество разума, торжество идеи международного сотрудничества стран с различным социальным укладом. Тегеранское соглашение ускорило победу над фашистской Германией, сорвало планы Гитлера, который возлагал все надежды на развал военной коалиции своих противников.

Пришли к соглашению и по другим вопросам. После разгрома Германии Сталин обещал вступить в войну с Японией. Рузвельт просил уточнить — когда? Не позже как через полгода. Черчилль подумал — откуда у русских возьмутся силы? В Маньчжурии на советских границах сосредоточена знамени тая Квантунская армия. Миллион солдат, не считая полицейских частей да еще войск Маньчжоу-го, которых наберется тысяч четыреста… Мощнейшая группировка во всей Японии Даже удивительно — русские и здесь принимают на себя главную тяжесть борьбы. Но уйдут ли они из Маньчжурии если добьются успеха? Это заранее надо оговорить. Нужны гарантии. В Каире Черчилль уже обменялся мнениями с Чан Кай-ши. Маньчжурия, Формоза и Пескадорские острова после войны должны быть возвращены Китаю. Как-то посмотрит на это Сталин? Но Сталин ответил — само собой разумеется. Советские войска покинут Маньчжурию, как только разобьют Квантунскую армию. Он только добавил, что это должно относиться и к Тайваню, как называют китайцы свой остров.

Черчилль взял на себя труд подготовить проект торжественной декларации. Из нее мир должен узнать о том, что Тайвань, Маньчжурия и Пескадоры вновь станут китайскими, как только Япония потерпит неизбежное поражение в войне.

Деловые заседания конференции перемежались дружескими встречами и маленькими торжествами. Согласие Черчилля открыть второй фронт словно растопило ледок в отношениях Большой тройки, и казалось, ничто не омрачает взаимного доверия, которое постепенно устанавливалось в Тегеране.

Черчилль привез замечательный подарок русским — двуручный меч тонкой, искусной работы английских оружейников. На его сияющем лезвии стояла надпись: «Подарок короля Георга VI людям со стальным сердцем — гражданам Сталинграда в знак уважения к ним английского народа». Британский премьер торжественно передал подарок Сталину.

На другой день было новое торжество — праздновали день рождения Черчилля. В гостиной британского посольства собрались десятка три маршалов, генералов, высших морских чинов, дипломатов. В блистательном мужском обществе находилась только одна-единственная женщина — дочь Уинстона Черчилля. Юбиляр с неизменной дымящейся сигарой расплывался в добродушных улыбках, сиял весельем, для каждого находил остроумную шутку. Были тосты, звенели бокалы, на именинном пироге горело шестьдесят девять свечей, и премьер гасил их, смешно надувая щеки. В зале, не рассчитанном на такие приемы, стало душно. Распахнули окна, и от пруда, заросшего лилиями, потянуло приятной прохладой.