Женщины Цезаря - Колин Маккалоу

Резкая обличительная речь продолжалась. Толпа возмущалась все больше и больше. То, что говорил Цезарь, было правдой. Ведь все это видели.

С Капитолия прибежал Квинт Лутаций Катул в сопровождении Катона, Бибула и остальных boni.

— Вот он! — крикнул Цезарь, указывая на Катула. — Посмотрите на него! О-о, какая наглость! Какая опрометчивость с его стороны! Однако, квириты, следует признать его смелость, не правда ли? Посмотрите, как бежит этот мошенник! Как он может столь быстро двигаться под таким тяжелым грузом государственных денег? Квинт Лутаций Расхититель! Растратчик, растратчик!

— Что все это значит, praetor urbanus? — грозно спросил запыхавшийся Катул. — Сегодня feriae, праздничный день, сегодня ты не можешь созывать собрание!

— Как великий понтифик, я имею право созывать народ, чтобы обсудить религиозную тему, в любое время, в любой день! А это определенно религиозная тема. Я объясняю народу, почему у Юпитера Наилучшего Величайшего дом, не соответствующий его статусу, Катул.

Катул слышал крики «Растратчик!», и ему не требовалась дополнительная информация, чтобы сделать правильные выводы.

— Цезарь, за это я сдеру с тебя шкуру! — крикнул он, потрясая кулаком.

— О-о! — воскликнул Цезарь, отпрянув в показном страхе. — Вы слышите его, квириты? Я объявляю Катула святотатствующим пожирателем общественных денег, а он грозится освежевать меня! Но, Катул, почему не признать то, что знает каждый в Риме? Доказательство налицо. У меня намного больше свидетельств, чем мог представить ты, когда в Палате обвинял меня в измене! Достаточно посмотреть на стены храма, на его полы, пустые цоколи и на отсутствие даров, чтобы увидеть, какое унижение ты причинил Юпитеру Наилучшему Величайшему!

Катул стоял, не находя слов. Сказать по правде, он попросту не знал, как объяснить рассерженной толпе ужасное положение, в которое поставил его Сулла! Народ никогда не поймет, насколько дорого обошлось строительство такого огромного и вечного сооружения, как храм Юпитера Наилучшего Величайшего. Что бы он ни пытался сказать в свое оправдание, все это прозвучит как паутина смехотворной, жалкой лжи.

— Народ Рима, — обратился Цезарь к сердитой толпе, — я предлагаю рассмотреть in contio два закона. Один — обвиняющий Квинта Лутация Катула в расхищении государственных фондов, и другой — призывающий осудить его за святотатство.

— А я налагаю вето на любое обсуждение данного вопроса! — взревел Катон.

На это Цезарь пожал плечами и простер руки в умоляющем жесте, словно спрашивая: что можно сделать, если Катон опять прибегает к вето? Затем он громко сказал:

— Я распускаю собрание! Идите домой, квириты, и принесите жертву Великому Богу! Молите его, чтобы он позволил Риму устоять, когда граждане разворовывают его фонды и нарушают священные контракты!

Цезарь легко сошел с ростры, весело улыбнулся «хорошим людям» и зашагал по Священной улице, окруженный сотнями возмущенных римлян, умоляющих его не оставлять этой проблемы и обвинить Катула.

Бибул заметил, что Катул задыхается, и подошел, чтобы поддержать его.

— Быстро! — крикнул он Катону и Агенобарбу, скидывая с себя тогу.

Они сделали из нее носилки, силой уложили на них Катула и с Метеллом Сципионом в качестве четвертого помощника отнесли Катула домой. Лицо его посерело. Они почувствовали облегчение, когда принесли лидера boni домой и уложили в постель под причитания его всполошившейся жены Гортензии. На этот раз все вроде бы обошлось.

— Сколько же еще сможет вынести бедный Квинт Катул? — воскликнул Бибул, когда они вышли на кливус Победы.

— Каким-то образом, — сквозь зубы сказал Агенобарб, — мы должны заткнуть навсегда этого irrumator Цезаря! Если нет другого способа, пусть это будет убийство!

— Ты хотел сказать — fellator? — спросил Гай Пизон.

Выражение лица Агенобарба так испугало его, что он решил разрядить атмосферу. Не отличавшийся благоразумием, сейчас он чувствовал катастрофу и думал о собственной судьбе.

— Цезарь — fellator? — презрительно переспросил Бибул. — Только не он! Некоронованные цари не пассивны, они активны. Они не дают, они берут!

— Ну вот, опять, — вздохнул Метелл Сципион. — Остановить Цезаря здесь, остановить Цезаря там. И никогда мы его не останавливаем.

— Мы можем остановить его и сделаем это, — отчетливо произнес тщедушный Бибул. — Одна птичка чирикнула мне, что очень скоро Метелл Непот собирается внести предложение — вернуть Помпея с Востока, чтобы заняться Катилиной, и опять предоставить ему imperium maius. Вообразите это, если сможете! Полководец на территории Италии с империем, степень которого предоставляется лишь диктатору!

— А как это поможет нам в случае с Цезарем? — спросил Метелл Сципион.

— Непот не может предложить такой законопроект одним только плебеям. Он должен будет обратиться ко всему народу. Ты можешь хоть на миг допустить, что Силан или Мурена согласятся созвать собрание, чтобы предоставить Помпею imperium maius на территории Италии? Нет, это будет Цезарь.

— Ну и что?

— И мы постараемся, чтобы собрание прошло бурно. Затем, когда Цезарь будет отвечать по закону за любое возникшее насилие, мы обвиним его согласно lex Plautia de vi. Если ты забыл, Сципион, я — претор, председательствующий на суде по делам о насилии! И чтобы низложить Цезаря, я готов не только совершить любые незаконные действия, какие смогу, но даже отправиться к многоголовому псу Церберу и погладить каждую из его голов!

— Бибул, это блестяще! — воскликнул Гай Пизон.

— И на этот раз, — сказал Катон, — я не буду протестовать против несправедливости. Если Цезаря осудят, это будет справедливо!

— Катул умирает, — вдруг сказал Цицерон.

Он не принимал участия в разговоре, с болью понимая, что никто из собравшихся не считает его достаточно важным, чтобы включить в обсуждение. Его, выходца из Арпина, спасителя отечества, о котором забыли на следующий же день, едва он перестал быть консулом.

Все испуганно повернулись к Цицерону.

— Чушь! — рявкнул Катон. — Он поправится!

— Конечно, на этот раз он поправится. Но он умирает, — упрямо продолжал Цицерон. — Недавно он сказал мне, что Цезарь перетирает его жизненную нить, как жесткая веревка тонкую ниточку.

— Тогда мы тем более должны отделаться от Цезаря! — крикнул Агенобарб. — Чем выше он поднимается, тем невыносимее становится.

— Чем выше он поднимается, тем дольше он будет падать, — отозвался Катон. — Ибо пока мы с ним оба живы, я буду нажимать на свой рычаг, чтобы ускорить его падение, и в этом я клянусь всеми нашими богами.

Не обращая внимания на столь огромную недоброжелательность, Цезарь отправился домой на торжественный обед. Лициния ушла в отставку, и теперь старшей весталкой стала Фабия. Передача полномочий была отмечена соответствующими церемониями и официальным пиршеством для всех коллег-жрецов. В этот первый день Нового года великий понтифик устраивал обед намного скромнее. Присутствовали только пять весталок, Аврелия, Юлия и сводная сестра Фабии, жена Цицерона Теренция. Цицерон тоже был приглашен, но он отклонил приглашение. Отклонила приглашение и Помпея Сулла. Как и Цицерон, она сослалась на то, что уже приглашена в другое место. Праздновал «Клуб Клодия». Однако Цезарь прекрасно знал, что Помпея вовсе не рискует своим добрым именем. Поликсена и Кардикса прилипли к ней крепче, чем репей к волу.

«Мой маленький гарем», — весело подумал Цезарь, но мысленно дрогнул, когда его взгляд остановился на кислом, отталкивающем лице Теренции. Думать о Теренции в этом смысле — невозможно. Ни наяву, ни даже в воображении!

Прошло много времени, и весталки перестали быть застенчивыми. Особенно это относилось к двум девочкам, Квинтилии и Юнии, которые откровенно боготворили великого понтифика. Цезарь поддразнивал их, смеялся, шутил с ними. Он держался с ними очень просто и, казалось, отлично понимал, что творится в их девичьих головках. Даже две угрюмые весталки, Попиллия и Аррунция, теперь знали, что с Гаем Цезарем, занимающим вторую половину Общественного дома, не будет никаких судебных преследований и обвинений в непристойном поведении.

«Поразительно, — думала Теренция, — что человек с такой шокирующей репутацией волокиты столь искусно справляется с выводком очень уязвимых женщин! С одной стороны, он общительный, даже ласковый, а с другой — не дает им ни малейшей надежды. Нет сомнения, всю оставшуюся жизнь они будут влюблены в него, но это не станет для них пыткой. Да, он не давал им абсолютно никакой надежды. Интересно, что даже Бибул не пустил ложного слуха о Цезаре и его выводке весталок. За сто лет еще не было великого понтифика, настолько соблюдавшего формальности, так преданного своему делу. Еще и года не прошло, как он занял эту должность, но уже завоевал себе в этом качестве безупречную репутацию. Включая и то, что касалось самой драгоценной собственности Рима, его освященных весталок».