Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

В его письмах всё то же, он как-то не мужает, ребячливая восторженность, тот же кривой почерк, ничего о жизни, всё почерпнуто не из жизни, из чего угодно, кроме нее. В том числе это вечное наше „Ты“ (с большой буквы)». И в другом месте: «В Боре в высшей степени усилилось самое плохое (вроде: я не знаю, кто я… я, я, я… – а там упала береза). „Иисус для Штейнера тот, который был „одержим Христом“» (?) (20 января).

Новый роман Белого «Петербург», не принятый в «Русскую мысль», по настоянию Блока печатается в альманахе «Сирин». По этому поводу поэт записывает: «Я считаю, что печатать необходимо всё, что в соприкосновении с А. Белым; у меня всегда повторяется: туманная растерянность, какой-то личной обиды чувство; поразительные совпадения (места моей поэмы), отвращение к тому, что он видит ужасные гадости; злое произведение, приближение отчаяния (если вправду мир таков)… И при всем этом – неизмерим А. Белый, за двумя словами – вдруг притаится иное, всё становится иным…»

В мае Белый с Асей Тургеневой приезжают в Петербург. Блок кратко отмечает в «Дневнике»: «Три свидания с А. Белым и его женой. Второе было ужасно тяжелое. После него – Inferno. Апатия такая, что ничего не хочется делать… Дневник теряет смысл, я больше не буду писать». Жалко, что «Воспоминания» Белого о Блоке не доведены до 1913 года. Мы так и не узнаем, почему беседы с Белым привели Блока в удрученное состояние. Решение свое он исполнил: «Дневник» прерывается до 1917 года.

В конце зимы бывший артист театра Комиссаржевской Зонов открывает общедоступный театр на Обводном канале под названием «Наш театр». В труппе его участвует Любовь Дмитриевна. Блок иногда посещает спектакли; Зонов предлагает ему поставить «Розу и Крест», но он отклоняет это предложение.

12 июня Блок с женой уезжают за границу и поселяются на Бискайском побережье, в Гетари. «Прямо передо мною океан, – пишет он матери, – ничем не загражденный. Далеко под окнами – терраса из тамариндов и пляж. Сзади нас – цепь Пиреней… Пока мне всё это нравится, особенно океан и небо. Сейчас всё черное, только – огни Биаррица, какие-то далекие огни в океане к просвет в небе. Вся моя комната пропитана морем». Блок увлекается купаньем, «проводит много времени с крабами», сообщает последнюю новость: «Вчера мы нашли в камнях в море морскую звезду, спрутов и больших крабов. Это самое интересное, что здесь есть». Поэт с женой часто бывают в Биаррице, совершают поездки в экипаже в St Jean de Luz, в испанскую деревню Vera, ездят верхом к устью Адура. В начале августа они переезжают в Париж. Блок пишет матери: «Уезжать из Биаррица было очень жалко. Последние дни я купался по два раза (всего 32 раза)… Всё это испанско-французское побережье – прекрасная страна». Париж по-прежнему ему не нравится, но он понимает его «единственность». В письме к Пясту: «Париж, всё-таки – единственный в мире: кажется, нигде нет большей загнанности и затравленности человеческой: от этого все люди кажутся лучше и жить можно, как угодно, просто и пышно, пошло и не пошло – всё равно никто не обратит внимания». Больше всего романтика Блока отталкивает французский классицизм. После поездки в Версаль он сообщает матери: «Всё, начиная с пропорций, мне отвратительно в XVIII веке, и потому Версаль мне показался даже еще более уродливым, чем Царское Село». Вернувшись в Россию, поэт до половины сентября живет с матерью и теткой в Шахматове. М.А. Бекетова рассказывает, что он с увлечением занимался расчисткой сада и «без всякой видимой надобности» вырубил целый участок старой сирени. После купаний в океане Блок окреп и повеселел; целыми днями сочинял рассказы-шарады «натянутые по смыслу, громоздкие по форме и уморительно смешные». Когда в конце августа приехала в Шахматово Любовь Дмитриевна, он «сочинил при ней длиннейшую шараду в духе романа 30-х годов, которую рассказывал целый день с утра до вечера, придумывая всё новые и новые стильные подробности».

За весь 1913 год Блок написал одну статью «Пламень» (по поводу книги Пимена Карпова «Пламень» – из жизни и веры хлеборобов) (СПб., 1913); она появилась в воскресном приложении к газете «День» от 28 октября. Автор согласен с критиками, что книга Карпова – вне литературы, что это «бред»; но к этому бреду он приглашает прислушаться. «Карпов не видит в русской жизни ничего, кроме рек крови и моря огня; страсть, насилия, убийства, казни, все виды мучительств душевных и телесных» – это фон повести. На нем изображен хлыст Крутогоров, через мрак идущий к светлому граду. Статью свою Блок кончает страшными и пророческими словами: «Из „Пламени“ нам придется, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России. Пусть это приложится к „познанию России“; лишний раз испугаемся, вспоминая, что наш бунт, так же, как был, может опять быть „бессмысленным и беспощадным“ (Пушкин); что были в России „кровь, топор и красный петух“, а теперь стала „книга“, а потом опять будет «кровь, топор и красный петух“».

В октябре 1913 года, ровно за четыре года до Октябрьской революции, Блоку уже открыто ее лицо. «Не все можно предугадать и предусмотреть, – пишет он. – Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной».

Кроме этой единственной статьи и двадцати пяти лирических стихотворений, вошедших в третий том «Собрания стихотворений», Блок набросал два кратких плана драм, никогда им не осуществленных («Дневник»). Вот первый: «Бродит новая мысль: написать о человеке власть имеющем – противоположность Бертрану. Тут где-то, конечно, Венеция и Коллеоне и Байрон. Когда толпа догадалась, что он держал ее в кулаке, и пожелала его растерзать, – было уже поздно, ибо он сам погиб… Солнце, утро, догаресса кормит голубей, голубая лагуна. Дальний столбик со львом… Когда бросаются его растерзать, он погиб, но „Венеция спасена“ – путем чудовищного риска, на границе с обманом, „провокацией“, причем и „достойные“ (но „неимеющие власти“) пали жертвой. Какой-то заговор, какая-то демократка несказанной красоты, свеча (если XVIII столетие); тогда уж без догарессы».

Фабула à la Байрон остается неясной. Вот второй план: „Нелепый человек“, 1-е действие, две картины (разбитые на сцены?). Первая – яблони, май, наши леса и луга. Любовь долгая, и высокая ограда, перескакивает, бродяжка, предложение. Она на вою жизнь. Вторая – город, ночь, кабак, цыгане, „идьёть“, свалка, пение… Постоянное опускание рук – всё скучно и всё нипочем. Потом вдруг наоборот – кипучая деятельность. Читая словарь (!), обнаруживает