Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Но муж продолжал неподвижно сидеть рядом со мной, и губы его сложились трубочкой, словно он выл от боли. Я почувствовала, как поднимаюсь еще выше. С этого момента я перестала слышать что-либо, у меня в ушах звучал лишь неумолчный шум, словно рев огня, поэтому я не могу сказать, издавал ли он какие-нибудь звуки.

А потом, наконец, он закрыл рот и отпустил мою руку. Подойдя к двери, он впустил в комнату нашего сына, который, это было ясно, никак не ожидал такого подарка, потому что упал, едва переступив порог, и я почувствовала лишь сотрясение воздуха.

Мой муж смотрел на него, лежащего на полу. Мальчик не плакал. Он сел и уставился снизу вверх на отца. А потом оба повернулись ко мне, и губы их опять округлились, сложившись в трубочку.

Потом мой муж взял сына на руки и прижал его к себе. Он отнес его к кровати и снова сел рядом со мной, держа на коленях сына, который смотрел ему в лицо.

Я видела, как он коснулся сначала моих губ, а потом губ нашего сына. Это правда, у нас одинаковые губы, у меня и моего сына. Потом муж потрогал мой нос, затем нос нашего сына, потом мою щеку и снова – его, мочку моего уха, потом – его, в конце же накрыл ладонью сначала мое лицо, а потом – лицо нашего сына.

Если бы я не знала, что он делает каждое утро, то решила бы, что это – акт любви. Я бы сказала, что он хочет перенести слепок моего лица на лицо сына. Хочет сделать отпечаток своей любви ко мне и передать его мальчику, чтобы его любовь ко мне не умерла, а продолжала жить и расти в глазах, носу и щеках нашего сына, – чтобы муж не потерял мое лицо и еще сильнее любил мальчика.

Пока я наблюдала за ними, в глаза мне ударил яркий свет и я почувствовала, как белый ветер выносит меня из комнаты. Я потеряла из виду мужа и сына, а следующее, что услышала, был звук повозки, едущей по мокрой земле. Я знала, что снаружи должно быть прохладно, потому что наступила ночь, но совершенно не чувствовала холода. Меня швырнули на повозку, и я оказалась лежащей на мужчине, позеленевшем и исхудавшем после смерти. Я услышала, как под внезапной тяжестью моего веса у него на бедре хрустнула, ломаясь, какая-то косточка. Лежа лицом вниз, я ослепла и понимала лишь то, что повозка едет по городу. Иногда сверху на нас взваливали очередного умершего мужчину или ребенка. Никто не двигался и не произносил ни слова, так что я чувствовала себя единственной, кто еще не умер. Я смогла определить на слух, куда мы едем, потому что в точности знала, сколько шагов надо пройти от одного моста до другого в любой части города. Мне показалось, что мы сделали большой крюк, потом повернули и теперь должны были очутиться там, где я жила со своим мужем.

Я подумала о них, о своем муже и сыне, и, хотя ничего не чувствовала, мне почему-то почудилось, что я уже не так далеко от них, как раньше. Я услышала, как колеса свернули на соседнюю с нашей улицу, а потом повернули еще раз…

Во мне не осталось сил, но, когда мы проезжали мимо нашего дома, я сосредоточилась и пожелала вновь оказаться в постели, в которой, похоже, все-таки умерла. Рев пламени у меня в ушах оглушал, как будто оно пыталось пожрать меня. Но я не сдавалась и не отказывалась от своего желания. Я хотела лежать рядом с ними, я хотела, чтобы муж и сын прикасались ко мне, хотя чувствовать этого не могла.

А потом вдруг в голове у меня стало тихо и темно, и я не понимала, что происходит. Мне показалось, будто я заснула.

Часть шестая

Пролог

…Ты меня позабыл; но божества – помнят, и помнит все Верность, карой грозя. Время придет – горько раскаешься.

57 г. до н. э.

Люций, мой Люций!

Ты умер, брат мой, от какой-то безымянной восточной лихорадки.

С твоей смертью невозможно смириться, и она не заставит меня отказаться от привычки писать тебе. Я опровергаю твою гибель живым словом!

Я как раз собирался отбыть в Байи, когда отец призвал меня вернуться в Верону, дабы сообщить эти ужасные вести.

Я исполнил все, что от меня требовалось. Принимая участие в ритуале твоих похорон, я чувствовал себя призраком, словно это я сам умер. В доме, погруженном в траур, нас захлестнула горечь твоей утраты, и я едва не сошел с ума. В каждом углу, где я искал мира и уединения, я натыкался на плачущего раба или импровизированную усыпальницу, устроенную в память о тебе.

Я уехал оттуда неприлично быстро, поцеловав отца, с упреком смотревшего на меня, избегая встречаться с ним взглядом.

– К чему такая спешка, сынок? – спросил он. – Побудь у нас еще немного, поправь здоровье и доставь мне удовольствие, нарастив жирок. Рим был к тебе неласков.

– Зато он хорошо принял мои поэмы, – ответил я ему.

– Почему же, в таком случае, их не могу прочесть и я?

Я понурил голову. Мне больно утаивать их от него, но я не хочу, чтобы он понял, ради чего я так спешу туда вернуться.

Я надеялся, что моя тоска по брату заставит ее проникнуться ко мне нежностью, но Клодия весьма прохладно и рассеянно выслушала мое сообщение о том, что я уезжаю. Я уловил запах мускусного масла для волос, которым пользуется Клодий, и мельком подумал, уж не прячется ли он где-нибудь за драпировкой. Рядом с ее оттоманкой стояли две стеклянные чаши, украшенные узором с камеями, и, наклонившись, я заметил в них остатки вина.

Запах этого прокисшего вина преследовал меня всю дорогу до Вероны. Твоя смерть заставила мое сердце раскрыться; я стал куда более чувствительным и восприимчивым ко всему окружающему. Я с болью осознал, что с Клодией что-то не в порядке, причем куда больше обычного.

Мои страхи лишь укрепились, когда она холодно приветствовала меня словами:

– Добро пожаловать домой.

Я провел в Риме два мучительных дня, прежде чем она послала за мной. Не чувствуя под собой ног, я помчался к ее дому, но, когда явился туда, некоторый беспорядок в ее спальне и острота исходящих от нее запахов подсказали мне, как раньше – всему Риму, что она оказалась куда дешевле, чем я ценил ее.

Пока мы занимались любовью, я думал о том, что она неизбежно сравнивает меня с другими. Подобные мысли оказали губительный эффект на мое выступление.

– Снова пристрастился к козлам, а, деревенщина? – поинтересовалась она, обмахиваясь веером, поскольку наши тщетные старания затянулись надолго и отняли много сил.

С тех пор я взял себе за правило собирать все грязные подробности ее неверности, выпытывая обличительные свидетельства у всех, кто соглашался разговаривать со мной. Стоило мне увидеть волосатую подмышку какого-нибудь аристократа в банях или слюну, блестевшую на его губах на банкете, я спрашивал себя, когда здесь побывала Клодия. То есть даже не «если», а «когда». В этом я не сомневался.