Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Однажды ночью, проходя мимо, он услышал визгливый смех – так могла бы смеяться старуха или совсем еще юная девушка. В доме не было ни света, ни других признаков жизни, но голос не смолкал – он хихикал и пел, доносясь откуда-то из‑за увитых плющом стен. Счастливые взрывы подчеркивались резкими шлепками, за которыми раздавались протяжные стоны, – и тут голос был уже другой, более глубокий.

– Кто здесь? – крикнул Венделин. – Вы заблудились? Не можете выбраться на волю? Кто-то делает вам больно? Я могу вам помочь?

Ответом ему был звонкий смех и какое-то шуршание, словно по листьям провели березовой метлой.

Над стеной появились две маленькие ручки, словно кто-то невысокий собрался подтянуться на них. Но они остались неподвижными, похожие на куски телятины. Со своего места Венделин не мог рассмотреть, кому они принадлежат, мужчине или женщине, равно как и определить возраст владельца рук или бестелесного голоса.

Он прижался ухом к стене, надеясь услышать хотя бы шуршание кустов. Но не услышал ничего, кроме шума крови в висках.

Глава десятая

…Боги! О, если в вас есть состраданье… Из меня вырвите злую чуму!

…Падре Пио, дорогой мой отец!

Я пишу Вам, чтобы занять свои руки чем-нибудь еще и не дать им задушить меня.

Она больна, моя жена, моя судьба, моя маленькая венецианская рыбка, мое сердце, мой…

Когда я говорю «больна», я имею в виду, что сейчас она лежит в постели, с которой, боюсь, уже не сможет подняться никогда. Все началось с общей слабости, за которой последовала сильная головная боль. Она стала сама на себя не похожа… Но, как оказалось, это были лишь первые симптомы ее болезни. Она заразилась чумой, которая, как говорят, попала в Венецию из Дамаска. Она принимает такие формы, что у меня не хватает духу описать их Вам. Чума уже унесла жизнь нашей служанки.

Лицо у моей супруги безупречное, как у Мадонны и, когда она спит, выглядит так же невинно, как и маленький Bambino Gesu[173] в колыбельке. Но стоит мне поднять простыню, и я вижу, что ее лебединые руки и бедра покрыты бубонами[174]. Они выделяются на ее гладкой коже, словно маленькие красные рыльца, влажные и горячие. От ее тела, которое всегда пахло яйцами, кремом и ванилью, исходит зловоние, как если бы она уже гнила под землей. Когда я беру ее за руку, мне кажется, что ножка стеклянного бокала выглядит крепче, чем ее запястье. Она стонет. Я должен идти к ней.

Я вдруг понимаю, что начал оплакивать ее еще до того, как она умерла. При мысли об этом меня охватывает чувство вины. Я предал ее забвению, тогда как она еще жива. Я поступил, как последний эгоист, чтобы покончить с невыносимым напряжением, в котором живу, ожидая, когда она умрет. Я как будто задушил ее подушкой раньше срока! А ведь я так люблю ее…

Теперь я понимаю, что ошибся. Этот ужасный запах доказывает, что она еще не покинула наш бренный мир. Да и чума пирует не на трупах, а на живых людях. Быть может, это и не чума вовсе, а какое-нибудь другое, не столь серьезное заболевание. И, пока она еще дышит, я не одинок на этой земле. Я даже не буду думать о том, что она может уйти от меня в лучший мир. Мне невыносима мысль о том, что она может умереть, а я останусь жить дальше. Даже для того, чтобы защитить нашего сына, который громко плачет у замочной скважины, пока я пишу эти строки. Я люблю его, но жить без нее не хочу и не буду. (Наш сын любит ее инстинктивно и скребется в дверь, требуя, чтобы его впустили к ней, совсем как теленок, который мычанием зовет к себе мать. Я имею в виду, что он любит ее, не задумываясь, без души. Я же люблю ее всем сердцем.)

Я хочу, чтобы ее ничто не беспокоило, и приказал рассыпать солому внизу, по мостовой, чтобы шаги прохожих и стук колес повозок звучали приглушенно.

Я призвал к ней врача-еврея Рабино Симеона. Я слышал о нем много хорошего и теперь смотрю, как он склоняется над ней, – еврей в моем доме прикасается к моей супруге! Но я не буду описывать его Вам, потому что понимаю, чему я очень рад, что это ничего не значит – происхождение, религия, каста – по сравнению с величайшей неповторимостью, вкусом свежей воды и божественного нектара, какой имеет настоящая любовь мужчины и женщины. В том, конечно, случае, если это такая любовь, которую я питаю к Люссиете и которую делю с ней или, во всяком случае, делил раньше, до того как она заболела душой и телом.

Сейчас доктор смешивает травы. Он уже положил черные камни[175] на ее запястья, живот и лоб. Хотел бы я знать, что он делает. Я почти готов умолять его прибегнуть к колдовству, если только оно может помочь.

На этом я заканчиваю; доктор зовет меня, но не с высокомерной заносчивостью (каковая, как нам обоим говорили, является отличительной чертой его народа), а ласково манит меня рукой. Он представляется мне хорошим человеком! Ноги подняли меня со стула, словно мое второе «я» уже сидит у ее постели. Что бы он мне ни сказал, я не стану его слушать, пока он не уверит меня, что она будет жить.

Я жду и не могу дождаться, когда же он уйдет, чтобы вновь прикоснуться к ней. На сей раз я не отпущу ее от себя… Мне страшно представить ту темноту и одиночество, которые обрушатся на меня и нашего сына, если я потеряю ее.

Рабино находился у себя в клетушке, заменявшей ему аптеку, когда прибыл посланец от Венделина. Сосии нигде не было видно. С того дня, как он вернулся домой и обнаружил пепел их ketubba, летающий над кухонным столом, выкипевшую досуха кастрюльку над очагом и разбитую в щепки дверь, в которой безжизненно болтался замок, они заключили молчаливое соглашение, стараясь не попадаться друг другу на глаза. Дом выглядел так, словно подвергся жестокому разбойному нападению. Он принялся несуетливо и молча убирать следы ее гнева. Найти замену травам и порошкам, которые она уничтожила, было нелегко, но он ни словом не упрекнул Сосию. Он по-прежнему не мог считать себя пострадавшей стороной.

Открыв недавно починенную дверь, Рабино устало взглянул на мальчишку, стоявшего снаружи. Его вдруг ужасно расстроила мысль, что еще никто и никогда не приходил к нему домой с хорошими новостями. Разница заключалась лишь в тяжести заболевания, весть о котором приносил с собой очередной стук.

– Дамасская чума, служанка подцепила ее у моряка, – задыхаясь, выпалил мальчишка. – Она говорит, что ее укусил какой-то жук, но мы-то знаем, что она все ночи проводит в Арсенале[176]. А уж хозяйка заразилась чумой от нее.