Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

— Где у вас тут черный ход?

Швейцар, почти лишившийся от страха дара речи, показал назад, под лестницу.

— Больше нигде нельзя выйти?

— Ежели… Оно… Ваше благородие… — забормотал швейцар растерянно. — Куды ж…

— А-а, — махнул на него рукой полицейский и сказал подчиненному: — Встань там и стереги крепче. Преступник может быть с оружием.

— Преступник?! — ахнул швейцар. — В заведении?

Лицеисты, бывшие на рекреации, высыпали во двор, куда должны были вывести дядьку Сазонова. С ними был гувернер Чириков, который сообщил им, что дядька обвинен в последнем нашумевшем преступлении — убийстве разносчика и мальчика, сопровождавшего его.

— Сергей Гаврилович, как же никто не заподозрил его? — спросил Комовский, заглядывая в глаза Чирикову.

Чириков только растерянно пожимал плечами:

— Не знаю, господа. Да все ли еще известно?

Обвиненный в преступлениях дядька показался на крыльце. Этот двадцатилетний малый был почти ровесником многих лицеистов. Его вели полицейские. Дядька шел и не упирался с лицом растерянным и жалким. Увидев всех воспитанников перед собой, он повернулся к полицейскому и попросил:

— Дозвольте попрощаться!

— Неча! — толкнул его в бок полицейский, но дядька не послушался, рухнул на колени посреди улицы и завопил, заголосил, как баба, тонким пронзительным голосом: — Детишки, простите меня, грешного. Виноватый я перед вами! Креста на мне нет!

— Ребятенка зачем убил, супостат?! — толкнул его один из полицейских.

— А зачем он кричал-то? Кричал зачем?! — почти обиделся на полицейского дядька.

Настоящие обильные слезы хлынули у него из глаз, он стал растирать их кулаком по физиономии и громко сморкаться.

— Пошли, пошли! — подхватили его полицейские и волоком потащили в коляску, дожидавшуюся их.

Полицейские потащили его дальше, но он вцепился в стоящего рядом Пущина:

— Иван Иванович, попросите за меня, может, меня отпустят?

— Да как же тебя, Сазонов, отпустят, ты ведь человека убил!

— Уби-ил! — завыл Сазонов. — Уби-ил! Черт меня попутал! Все расскажу, только отпустите!

Насилу полицейские и от Пущина его оторвали.

Когда Сазонова затащили в коляску, он уже немного успокоился. Полицейские сели и прижали его с двух сторон, старший полез на облучок рядом с кучером.

Сазонов сидел, опустив голову, и на лицейских больше не смотрел.

Коляска тронулась. Из окна пролетки Сазонов увидел возвращавшихся Пушкина и Дельвига.

— Александр Сергеевич, простите Христа ради! — закричал он. — Прости меня.

Друзья, ничего не понимая, посмотрели пролетке вслед.

Кюхельбекер, встретивший их в подъезде, почти закричал о том, что произошло. Он все мотал головой, как будто у него был нервный тик, и говорил, заикаясь:

— С-самое с-странное, почему никто из нас ничего не за-за-замечал?

— И почему не замечало начальство? — подошел к ним Корф. — Коему и положено нанимать работников, токмо проверенных, с хорошей аттестацией… Подумать только, мы жили бок о бок с убийцей!

— А он ведь в лазарете за мной ухаживал! — улыбнулся Пушкин. — Горшок выносил. Спал на соседней кровати. Мог придушить ночью, а вот не тронул!

— Чужая душа — потемки! — сказал барон и громко зевнул.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,

25 марта был праздник Благовещения. По случаю табельного дня ученья не было. После утренней службы в церкви и прогулки, лицейские занимались в библиотеке, как в ней появился своей чопорной походкой директор Энгельгардт и сообщил:

— Господа! Мы ждали этого события несколько дней! К нам приехал наш великий современник, поэт и историк Николай Михайлович Карамзин. Господа, соблаговолите…

Не слушая более директора, воспитанники с ревом повскакали с мест, бросив книги, и, несмотря на восклицания директора, покатились по лестнице вниз.

Энгельгардт поправил свой светло-синий фрак с золотыми пуговицами, передернул плечами и вышел следом. На лестнице ему встретился Куницын, шедший отчего-то наверх.

— Все встречают Карамзина, — остановил его Энгельгардт и добавил внушительно: — Николай Михайлович был принят государем и обласкан.

— Да-да, — согласился Куницын и сделал вид, что обрадован этой вестью, хотя на самом деле был скорее к историку равнодушен. По мнению Куницына, Карамзин был фигурой не демократической.

Снег уже сошел, пора была весенняя, тренькали на деревьях синицы, звонко и однообразно.

Несколько карет стояло возле подъезда Лицея. Возле них толклись ожидавшие хозяев кучера и слуги.

Часть лицеистов, окружившая Карамзина, Жуковского и Энгельгардта с Куницыным, слушала их разговор. В их числе были Горчаков, Корф, Комовский, возвышались над ними Суворочка с Большим Жанно. Другие же собрались вокруг князя Вяземского, шурина Карамзина и в какой-то степени его воспитанника, молодого человека с благородным, правильным лицом, с чуть насупленными бровями, но веселым взглядом темных глаз с раскосинкой. Среди окруживших князя были Пушкин, Малиновский, бандит Броглио; таращил косые глаза Мясоедов, глухо гыкал, услышав какую-нибудь скабрезность; князь был невоздержан на язык, употреблял, как говорится, русский титул, что весьма льстило господам лицейским. Пронзительный хохот Пушкина долетал до первой группы, заставляя оборачиваться с недовольным видом Энгельгардта и снова обращать свой взор к высокому гостю.

— Государь милостиво меня принял, я сделан статским советником и получил Анну первой степени через плечо, — смущаясь, отвечал Энгельгардту Карамзин.

Это был высокого роста человек, немолодых лет и прекрасной наружности. Лицо его было продолговатое; чело открытое, нос правильный, римский. Глаза блестели умом и живостью, а весь вид выдавал человека благодушного. Вполовину поседелые волосы зачесаны были с боков на верх головы, шапку он держал в руках.