«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого - Марат Гринберг

258

К написанию стихотворения подтолкнул диспут «Классика и мы» в московском Союзе писателей 21 декабря 1977 года, где впервые собрались видные литературные критики и писатели – представители возрождающегося национализма. Самойлов не присутствовал. См. [Самойлов 2005: 141–150, 437–442].

259

Самойлов пишет, что Слуцкий пришел в ужас, когда понял, что литературный ренессанс, на который он рассчитывал, не состоялся [Самойлов 2000b: 168].

260

См. [Сарнов 2000: 324]. См. также [Самойлов 1995: 452].

261

В дневнике он добавляет, как бы цитируя «Доктора Живаго» Пастернака: «Породив идею избранности, иудейство погибнет от нее. <…> Последняя роль, которую может сыграть иудейство, – отказаться от идеи национальной исключительности. Перед нами два пути – моральное и физическое истребление либо присоединение к молодым нациям, ассимиляция. <…> Процесс ассимиляции неизбежно болезнен. Отказавшись от исключительности, евреи должны принять… роль низшей касты. Этим страданием, этой дискриминацией они искупят идею исключительности и докажут, что принадлежность к культуре и есть принадлежность к нации. Все, у кого есть амбиции, должны отказаться от этой роли и стать евреями Израиля. Или никем» [Самойлов 2002, 2: 296]. Самойлов не считает сионизм действенным вариантом, поскольку возвращение в Израиль представляет собой акт низменного национализма, который положит конец «пророческой миссии еврейства». Отличается позиция Самойлова и от более раннего еврейского антисионистского дискурса, представленного, например, философией Франца Розенцвейга.

262

В дневнике Самойлов упоминает о холокосте лишь единожды, пересказывая историю из жизни лодзинского гетто, которую от кого-то слышал [Самойлов 2002, 1: 201].

263

Примечательно, что в воспоминаниях, описывая своих еврейских тетушек и дядюшек, Самойлов отмечает: «Уж лучше чистое беспамятство, чем эдакая память» [Самойлов 2000б: 39].

264

Приведенный ниже отрывок из «Записок о войне» Слуцкого, которые Самойлов высоко ценил, советуя Слуцкому полностью перейти на прозу, обозначает еще одно расхождение между мышлением Слуцкого и Самойлова: «Осенью 1944 года было закончено обмундирование и первичное обучение еврейской бригады 8-й английской армии. Их выстроили на плацу. Из двенадцати колен воинов, вышедших в свое время из Египта, уцелело совсем немного – одна бригада. И вот впервые за два тысячелетия прозвучала команда на древнееврейском языке: “Смирно!” Американский журналист Луи Голдинг рассказывает о слезах, выступивших на глазах солдат, – все круги Майданека прошли перед ними. Евреи еще не думали о желанной земле Ханаанской– туда они ворвались в марте 1945 года… Они вспоминали сорок лет пустыни. Традиции боя, войны не было. Их предстояло создать» [Слуцкий 2005: 121]. В этом риторическом, но одновременно чрезвычайно взвешенном тексте, который напоминает последующие экзегезы Слуцкого и его собственные поиски земли Ханаанской, переплетаются миф и история. Уцелевшие воины-евреи вспоминают израильтян, совершивших Исход из Египта, создавая историческую и экзегетическую спираль. Слуцкий понимает, что возвращение еврея в историю требует формирования еврейской политической традиции, которая перепишет и изменит священное аполитичное прошлое. Обзор «Записок о войне» см. в [Елисеев 2000].

265

Самойлов был знаком с Библией. Его родители справляли Пасху. Будучи начитанным юношей, он восхищался «Вырождением» М. Нордау. Примечательно его описание Коржавина: «В нем есть старинное сумасшествие хасидского святого, талмудические выверты рассудка» [Самойлов 2002, 1: 229]. Это в очередной раз свидетельствует о том, что зрелая философия Самойлова была порождением не невежества, а осознанного мифотворчества.

266

Немзер А. Поэмы Давида Самойлова [Самойлов 2005: 380]. В другом пространном описании поэмы Самойлова, «Поэт и гражданин», Немзер противопоставляет самобытно-гуманистический толстовский взгляд на войну как исконно бесчеловечный «репрезентативной» позиции Слуцкого, в которой война использована для оправдания сталинизма. Я уже указывал, что Слуцкий рассматривает войну одновременно и как неотъемлемую часть сталинизма с его извращенной святостью, и как потенциальный исход оттуда. Война длится долго, но она «корчится». Это часть контекстуализирующей фактуры слова Слуцкого и один из признаков его жестокой свободы. И Слуцкий, и Самойлов отклоняются от официальной линии. При этом взгляд Самойлова представляется замутненным и упрощенным, хотя и не выглядит таковым в сравнении с нормативной советской подачей войны. В недавно опубликованной статье Самойлова о Слуцком высказано схожее мнение о военных стихах Слуцкого как об антитолстовских [Самойлов 2010].

267

Перепечатано в [Слуцкий 1991б, 1: 330]. Слуцкий посвятил Самойлову еще одно стихотворение, в котором призывает к сведению счетов [Слуцкий 1991b, 3: 353]. Стихотворение «Я – пожизненный, даже посмертный…» можно также считать адресованным Самойлову. В нем Слуцкий называет себя вечным поэтом, а оппонента – временным и изменчивым [Слуцкий 1991b, 3: 147].

268

Д. В. Бобышев недавно кардинально переписал миф об «ахматовских сиротах» (Бродском, Бобышеве, Рейне и Наймане), в котором он, а не Бродский предстает ахматовским «избранным», Бродский же выглядит бессовестным проталкивателем собственных малооригинальных стихов. В его мифотворчестве воспроизводятся и советские, и христианские антисемитские клише. Подробный анализ подхода Бобышева см. в [Grinberg 2006a: 129–144].

269

В дневнике Самойлов высказывается жестче, практически беспощадно. Узнав от общего знакомого о том, что Слуцкий помышляет о самоубийстве, он пишет: «Для Слуцкого, несмотря на его несмелость, жизнь сама по себе не имела цены. Он ценил лишь свое место в ней, свое продвижение (отсюда постоянные оглядки). Теперь он стар и ужасно болен. Но кто решится помочь ему уйти из жизни при нашем закоренелом инстинкте – жить во что бы то ни стало» [Самойлов 2002, 2: 152]. Действительно, суть всех высказываний Самойлова о Слуцком сводилась к тому, чтобы провозгласить неизбежность его творческой смерти.

270

Оригинальную оценку представителей авангарда см. в [Рассадин 2002].

271

Сельвинский едва ли не чудом избежал репрессий 1930-х годов. Известно, что Сталин приказал сохранить Сельвинскому жизнь, преподав при этом урок, поскольку Сельвинский был любимым поэтом Троцкого. Он также подвергался гонениям во время кампании против космополитов. См.: Ра-вич А. Седое с детства поколенье [Сельвинский 2004: 5–20]. См. также [Shrayer 2007: 226–227].

272

В мемуарах Слуцкий описывает, как он ворочал «тяжелое, еще налитое всеми соками, еще молодое тело» Сельвинского после инфаркта. В разговоре с переводчиком Е. В. Витковским он называет Сельвинского «самым сильным русским поэтом». Это утверждение иронически указывает на физический аспект,