«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого - Марат Гринберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
166
URL: www.moshiach.ru/chitas1.php?day=25&month=10&year=2016 (в настоящее время ссылка недоступна).
167
Этот взгляд на позицию Мандельштама предложен мной в [Grinberg 2006a: 75–80].
168
При всем уважении вынужден не согласиться с Фрейдиным, который утверждает, что «Происхождение» «является типичным нарративом модернизации еврея». Шраер справедливо полагает: еврейская тема – центральная в поэтике Багрицкого. Первый анализ еврейской образности этой поэмы см. в [Finkel’ 1998].
169
Кацис полагает, что Багрицкий позаимствовал ее образ из мемуаров Гейне [Кацис 2003: 382].
170
Кацис также интерпретирует это стихотворение в мессианском ключе, каковой считает традиционным для иудаизма. Что примечательно, он видит истоки этого стихотворения в поэме Бялика «Мертвецы пустыни», которая, кстати, имела большое значение и для Слуцкого (см. главу 13).
171
Слуцкий моделирует тот же обмен мнениями и в ряде других стихотворений. См. [Слуцкий 1991b, 3: 73, 109, 110, 266, 281, 300].
172
Анализ этого стихотворения см. в главе 12.
173
В контексте русско-еврейской интеллектуальной истории представления Слуцкого о народе ближе всего к представлениям раннего Жаботинского. См. в особенности его описание четвертого сына в статье-мидраше об истории пасхального седера [Жаботинский 1992: 171–179].
174
Слуцкий дает трезвый, но проникновенный анализ наиболее буквального русско-еврейского симбиоза – в форме смешанных браков – в стихотворении «Полукровки» [Колганова 1993: 227].
175
Еще один Шапиро русской литературы – мандельштамовский портной из «Египетской марки», имя которого отражает биполярность русско-еврейского существования: «Шапиро звали “Николай Давыдыч”. Откуда взялся “Николай”, неизвестно, но сочетание его с “Давыдом” нас пленило. Мне представлялось, что Давыдовыч, то есть сам Шапиро, кланяется, вобрав голову в плечи, какому-то Николаю и просит у него взаймы» (Мандельштам 2009–2011, 2: 276).
176
См. стихотворение «Отечество и отчество» [Слуцкий 1991b, 2: 525].
177
См. [Цветаева 1965: 65–66]; Goldberg L. From My Mother’s Home // Teh Modern Hebrew Poem Itself. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1989. P. 128–129.
178
Изначально я этими словами описал Горенштейна. См. [Shrayer 2007: 1081].
179
О памяти В. В. Набокова см. [Shrayer 1999: 108–133]; [Foster 1993].
180
Слуцкий в своем стихотворении воспроизводит элементы Евангелия от Луки, например 15: 23, где отец распоряжается: «…и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!»
181
См. стихотворение Бялика «Когда я вернусь» [Bialik 2000b: 64].
182
Совершенно очевидно, что христологическая модель Слуцкому чужда. Этот сын не закричит: «Почему ты оставил меня?», да и не будет принесен в жертву.
183
Так Слуцкий описывает миры Гоголя и Достоевского, летающие в собственной атмосфере (у Слуцкого: «плавающие в эфире»; на мой взгляд, это несколько разные вещи). См. стихотворение «Похвала средним писателям» [Слуцкий 1991b, 3: 244].
184
Оно также заставляет вспомнить стихотворение Е. А. Баратынского «Старательно мы наблюдаем свет…», где пытливый человеческий ум в итоге находит единственный источник мудрости в «точном смысле народной поговорки». О связи между Слуцким и Баратынским см. главу 13.
185
См. «Последние кустари» и «Одинок этот львовский еврей…» [Слуцкий 1989b].
186
Как мне подсказал Лапушин, в зачине присутствует отзвук стихотворения грузинского поэта-романтика XIX века Г. Орбелиани «Мухамбази» в переводе Н. А. Заболоцкого, которое знаменитый советский театральный режиссер Г. А. Товстоногов читал в своей постановке пьесы «Ханума» в БДТ в 1972 году. Слуцкий, скорее всего, видел этот спектакль, – возможно, здесь лежит ключ к датированию стихотворения. Еврейский фольклорный образ он создает из множества самых неожиданных источников. См. в [Заболоцкий 2002: 555–557].
187
В одном из стихотворений Слуцкий обыгрывает уменьшительные Хлебникова, описывая его перезахоронение в Москве [Слуцкий 1991b, 2: 286–287].
188
Образ Спинозы – центральный для модернистского еврейского дискурса. В «Египетской марке» Мандельштама еврей-часовщик «сидел горбатым Спинозой и глядел в свое иудейское стеклышко на пружинных козявок» [Мандельштам 2009–2011, 2: 282].
189
М. Станиславски точно отметил, что «ассимиляция – принятие евреями нееврейских культур, языков и быта – стала в целом благоприятным лейтмотивом еврейской истории от Античности до наших дней, во многом основным залогом многовекового выживания и адаптивности евреев» [Stanislawski 2001: 7].
190
В этом слове также есть отзвук слова «меняла»; такое занятие традиционно считали еврейским, Э. Паунд видел в нем символ иудаизма.
191
См. статью «Слово и культура» [Мандельштам 2009–2011, 2: 53].
192
Об эллинизме см. статью «О природе слова» [Мандельштам 2009–2011, 2: 64–81]. Разумеется, сравнение Слова (Христа) с зерном – один из центральных образов Евангелий, особенно широко известна цитата из Евангелия от Иоанна (12: 24), которую Достоевский поставил эпиграфом к «Братьям Карамазовым».
193
В той же статье он дает очень критическую оценку мессианизму, с которой Слуцкий, скорее всего, не согласился бы: «Всякий мессианизм гласит… только мы хлеб, вы же просто зерно, недостойное помола, но мы можем сделать так, что и вы станете хлебом» [Мандельштам 2009–2011, 2: 82–83].
194
См. стихотворение Бялика «Как сухая трава…»,
