«Крестоносцы» войны - Стефан Гейм

Уиллоуби продолжал мрачным тоном:

— Нам что-то не везет. Не успеем мы посадить человека на этот пост, сейчас же появляется какой-нибудь умник из контрразведки и объявляет, что наш мэр — бывший нацист. Так вот я сейчас назначаю нового мэра, и никто меня не заставит его снять. Пусть это окажется хоть переодетый Гитлер — я с ним управлюсь!

Люмис наклонился к Трою и шепнул, что ему известно, кто этот новый мэр, и что это он, Люмис, предложил Уиллоуби его кандидатуру. Трой неопределенно кивнул; рекомендация Люмиса, на его взгляд, не делала кандидату чести.

Уиллоуби объявил:

— Мой кандидат — герр Лемлейн, Generaldirektor, или главноуправляющий заводов Ринтелен. Деловой человек и, насколько мне известно, никогда не состоял в нацистской партии. Креммен — заводской город, заводам Ринтелен здесь подчинена была вся жизнь, от них каждый кремменец получал свой кусок хлеба с маслом…

Он прервал себя и кисло улыбнулся.

— Ну, может быть, и без масла, но все-таки кусок хлеба. Положение, которое наш мэр занимает в фирме Ринтелен, укрепит доверие жителей к своей администрации. Кроме того, он говорит по-английски. Я лично симпатизирую дельцам. У них есть трезвость, инициатива и организаторский опыт. Конечно, мы проверим его на работе, прежде чем утверждать в должности.

Трой не имел определенного мнения о дельцах. Он решил, что, вероятно, Уиллоуби всесторонне обдумал свой выбор, прежде чем его обнародовать. И, поскольку Уиллоуби позаботился превратить военную администрацию в сборище присяжных поддакивателей, есть все основания полагать, что теперь он по этому же признаку подбирает немецких должностных лиц.

— Возражений нет? — спросил Уиллоуби. — Капитан Трой?

Трой почувствовал на себе тяжелый взгляд полуприкрытых глаз Уиллоуби.

— Нет, сэр! — сказал он. — Никаких возражений.

Иетс прошел мимо длинной очереди немцев, терпеливо дожидающихся в полуразрушенных коридорах кремменского полицейпрезидиума. Некоторые в очереди поторопились приветствовать его с преувеличенным жаром: «Guten Tag, Herr Leutnant!»[14]. Кое-кто, видимо, хотел к нему обратиться, но он прошел не останавливаясь. Явившись к Уиллоуби, он узнал о том, что Трой в Креммене, и ему захотелось сразу же повидать капитана. Приглушенный гул голосов в коридоре проводил его до самого кабинета Троя и стих только тогда, когда он затворил за собою дверь.

В кабинете был уже один посетитель. Трой стоял у окна, а рядом с ним стояла Карен, и оба не отрываясь смотрели на уходящие вдаль ряды развалин. На стук двери они торопливо обернулись, и Трой бросился навстречу гостю; его массивная фигура против света казалась черной и особенно большой.

— Иетс! — вскричал он. — До чего же я рад вас видеть! Сначала Карен, а теперь вы. Нет, решительно у меня сегодня большой день!

— Хелло, Карен! — сказал Иетс.

Карен подошла и протянула ему руку. Иетс вдруг подумал о том, что ей, в сущности, совсем не идет военная форма.

— Она приехала всего за несколько минут до вас, — рассказывал Трой. — А я уж думал — умру тут с тоски один. Я ведь теперь полицейский, слыхали? — Он выдвинул ящик письменного стола и вытащил горсть сверкающих новеньких полицейских значков. — Правда, совсем как в Нью-Йорке? Только вот герб кремменский… — Он прервал себя. — Вы ведь здесь побудете, да?

Карен с интересом разглядывала значок, пальцем водя по рисунку.

— Очень, очень мило, — одобрила она.

— Знаете что? — сказал Трой. — Тут есть один ювелир, я ему закажу сделать для вас такой же значок, только из золота и поменьше — будете носить его на счастье. Вы не откажетесь принять от меня такой подарок?

Она засмеялась:

— Приму с удовольствием.

«А ведь они прекрасная пара», — подумал Иетс, а вслух сказал:

— Я сейчас на минутку, только поздороваться. Но мы еще увидимся. Мне поручено выпускать газету для местного населения.

— Постойте, не уходите, — взмолился Трой. Ему хотелось остаться с Карен наедине, но в то же время он боялся этого.

— Нет, мне нужно в типографию, — невозмутимо сказал Иетс. — У меня там Абрамеску один.

— Абрамеску? — удивилась Карен.

— Вы его не помните? Маленький, толстым, еще у него брюки постоянно съезжают. Он теперь мой помощник.

— А где Бинг? — спросила она.

— Бинг… — повторил Иетс. — Что ж мы все стоим? — сказал он. — Давайте сядем. — Потом он сказал негромко: — Бинг погиб.

Карен склонила голову.

— Как это произошло? — спросила она, машинально вертя в руках полицейский значок Троя.

Иетс рассказал о гибели Бинга, опуская самые тягостные подробности. Но ей, так долго находившейся в непосредственной близости к фронту, нетрудно было дополнить нарисованную им картину.

— Он последнее время находился под началом Лаборда, — сказал Иетс, — а Лаборд — это была настоящая бомба замедленного действия: слышишь тиканье, но не знаешь, когда именно произойдет взрыв. Я говорил с Бингом, советовал ему уйти от Лаборда. Ничего не вышло. Бинг впал в какую-то апатию, все ему было безразлично. Он дошел до такого состояния, когда человек уже не дорожит своей жизнью.

— Мне он нравился, — сказал Трой. — Я охотно взял бы его к себе в часть.

Карен сказала:

— Хорошо все-таки, что он побывал в Нейштадте. Хотя бы это его желание исполнилось.

Иетс догадывался о том, как подействовало на Бинга посещение Нейштадта, но он ничего не сказал.

2

Вдова Ринтелен была монументальной женщиной. Все в ней было монументально — щеки, подбородок, глаза навыкате, рыхлое, оплывшее тело. Только руки и ноги были несоразмерно малы, и таким же несоразмерным казался ее голос, тоненький, робкий — результат долгих лет безраздельного господства Максимилиана фон Ринтелена над ее жизнью, как и над жизнью большинства населения Креммена.

Собственно говоря, Максимилиан фон Ринтелен — дворянская частица «фон» была пожалована ему покойным кайзером — до сих пор царил в доме; вдова порой почти физически ощущала его незримое присутствие, а может быть, такова была сила большого портрета, занимавшего весь простенок над широкой, устланной ковром лестницей главного холла замка. На этом портрете, исполненном в рембрандтовской манере, он был изображен на темном фоне, который выгодно оттенял великолепную седую бороду, веером лежащую на широкой груди; алчный взгляд небольших, близко поставленных глаз, казалось, проникал во все углы дома, чувственная усмешка пряталась под пышными усами. Свет, падавший сверху, мимоходом озарял его плешь и сосредоточивался на руках. Руки были хищные, грозные, с длинными, узловатыми пальцами, и вдове достаточно было взглянуть на портрет, чтобы вспомнить их прикосновение и силу, которая от них исходила.

Он умер лет семидесяти или семидесяти пяти — уже пожилым он женился на ней, стройной, молодой девушке; но для него как бы не существовало возраста, и казалось противоестественным, что этот человек может когда-нибудь умереть; он и не умер естественной смертью — он погиб под обломками своей рушившейся империи, в ночь, когда американские самолеты бомбили ринтеленовские сталелитейные заводы.

Кто же мог занять его место? Не было такого человека. Времена великих людей миновали.

Дейн, муж ее дочери Памелы, — по любви или ради денег он на ней женился, это для вдовы так и осталось неясным, потому что сам Дейн был образцом корректной уклончивости, а Памела никогда не касалась этого вопроса, — воевал где-то на западе. Так что всеми делами ведал Лемлейн, главноуправляющий заводов, деловитый, практичный Лемлейн, у которого все было серое — серые глаза, серая кожа, серые волосы, серые костюмы. Он по-своему неплох; культурный человек, с тактом. Но он не из породы великих людей. Вдова чувствовала, что трон, который ей оставил Максимилиан фон Ринтелен, вот-вот развалится под нею.

Дом был большой, настоящий дворец, и вдова неусыпно пеклась о нем, таскала свою грузную тушу из зала в зал, старалась сохранять дисциплину в выложенной кафелем кухне, держать в подчинении кухарку, горничных, дворецкого и садовника. Но все они были иностранцы, и сейчас, когда немецкую землю топтал враг, совершенно отбились от рук.

С тяжелым вздохом вдова опустилась в кресло у огромного, вполне современного письменного стола. И стол, и кресло вносили нестерпимый диссонанс в строго выдержанное убранство холла и всего дома, но это были стол и кресло Максимилиана, спасенные из его кабинета после бомбежки.

С лестницы спускалась Памела. Пушистый ковер заглушал ее шаги, но вдова вдруг учуяла присутствие дочери и с неожиданной живостью вскочила, словно застигнутая на месте преступления.

— Сидите, сидите! — сказала Памела, и в ее низком, грудном голосе прозвучало пренебрежение. — Ничего особенного в этом кресле нет. Кресло как кресло.