Виктор Шкловский - Владимир Березин

Попало, впрочем, не только отечественным знаменитостям («антинародные, нигилистические, наплевательские по отношению к драматургии постановки Мейерхольда»), но и иностранцам («гнилые пьесы Сартра», «пьесы ницшеанца и циника, английского разведчика Сомерсета Могэма» <Моэма>). И всё это, оказывается, выросло из «Гамбургского счёта».

И Симонов делал вывод: «Нельзя, говоря о космополитизме, ограничивать его вредоносную деятельность только сферой искусства или науки. Нужно, прежде всего, рассмотреть, что такое космополитизм политически. Пропаганда буржуазного космополитизма выгодна сейчас, прежде всего, мировой реакции. Космополитизм в политике — это стремление ослабить патриотическое чувство независимости народов, обессилить, связать народы и выдать их с головой американским монополиям…» Впрочем, это была обязательная риторика 1949 года в разгар холодной войны, что-то вроде пунктуации, точки в конце предложения.

В общем, было всё то же, что Шкловский видел лет тридцать назад. Подвержены шпиономании или выполняют указания все люди, вне зависимости от национальности и вероисповедания, в погонах и без. Находит на людей липкий морок, а потом оказывается, что они, эти люди, в общем-то неплохи. Нормальны, могут сочинять неплохие стихи и пьесы.

Ан нет, испугались врагов, что куда-то и что-то сигнализировали.

Но, как ни странно, для Шкловского всё обошлось.

Он стоял посреди московских улиц, будто лиса в пушном магазине, которую скорняки обошли стороной.

Миновала лису участь всех пушных зверей — может, оттого, что она давно уже не была на воеводстве, не имела высокого поста, а, может, потому что просто повезло.

Везение — фактор не математический и обсчёту не подлежит.

Глава двадцать девятая

ЖИЗНЬ СУОК

— Вот видите, — сказала она, — вы меня забыли. Я Суок.

— Су-ок… — повторил доктор. — Но ведь вы кукла наследника Тутти!

— Какая там кукла! Я обыкновенная девочка…

В воспоминаниях Владимира Огнева[109] есть много подробностей о жизни сестёр Суок.

Вообще, сёстры — это особенный образ и в русской литературе, и в истории русской литературы. К примеру, были сёстры Брик-Триоле.

Были и сёстры Суок. Литературнее судьбы не придумаешь, меж тем всё было вовсе не так радужно, как сочиняли потом беллетристы.

Огнев пишет: «Чеховские три сестры хотели в Москву. Три сестры Суок в Москву приехали. Но счастья это им в конце концов не принесло. Все они похоронены порознь. Как жили».

Но начинает он рассказ так: «Какими разными были эти сёстры Суок! Я знал их — Серафиму, Лидию, Ольгу. Серафима Густавовна побывала — поочерёдно — женой Олеши, Нарбута, Шкловского. Лидия Густавовна была женой Э. Багрицкого, сын их Сева погиб на Южном фронте. Ольга Густавовна после ухода Серафимы от Олеши вышла за него замуж». Огнев рассказывает, как попала в ссылку Лидия, которая пошла на Лубянку по делам Нарбута[110], — вместо боявшейся сестры. Она потеряла над собой контроль в страшной очереди, начала возмущаться, и её вежливо пригласили в кабинет. Так кончилась её вольная жизнь.

Ольга «была мягка как воск и постоянно витала в эмпиреях».

Огнев замечает: «Но и волевыми С<ерафима> Г<уставовна> и Л<идия> Г<уставовна> были по-разному. С. Г. подчиняла себе близких ей людей, Л. Г. жила для них… Прочитав „Алмазный мой венец“, С. Г. тоже плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что пойдёт „бить ему морду“. Вытерев нос и сразу перестав плакать, С. Г. сказала: „Этого ещё не хватало! Пойдём спать, Витя“».

С этим романом Катаева, вышедшим в 1978 году, связано вообще много происшествий. Реакция живых персонажей на него была такова, что рассказы о их возмущении расходились кругами.

Есть такой очень известный кинематографист, сценарист и киновед Наталия Рязанцева.

Она написала прекрасную книгу «Не говори маме», в которой, помимо прочего, содержится очень любопытное наблюдение: «Шкловский в старости часто плакал. Однажды на семинаре в писательском доме „Дубулты“ под Ригой мы стали Виктора Борисовича расспрашивать про книгу Валентина Катаева „Алмазный мой венец“. Тогда её все обсуждали, пытаясь уточнить прототипы, кто под каким именем зашифрован — где Есенин, где Мандельштам? Сначала Шкловский что-то отвечал, объяснял, а потом вдруг заплакал и прямо со сцены проклял Катаева, прорычал что-то вроде — „нельзя же так!“ — и не смог больше говорить. Его увели под руки. Мы притихли, но не расходились».

Рязанцева говорит далее: «„Они живые!“ — кричал мальчик в пьесе Розова — про рыбок, выброшенных за окно. И вот великий старец, бывший боксёр, эсер, „скандалист“, как окрестил его в своей книге В. Каверин, предстал перед обомлевшей аудиторией тем самым розовским мальчиком. Для него они были — „живые!“ — через пятьдесят лет, и ему было обидно и больно за тех, кого походя унизил „этот бандит Катаев“. (Хотя Катаев дал своим героям другие имена или прозвища, но это ещё больше разжигало любопытство.) Через полчаса Шкловский вернулся на сцену, и больше его про „живых“ не спрашивали, он окунулся в историю и со своей гуттаперчевой улыбкой инопланетянина доказал нам, как дважды два, что до Шекспира никакой любви не было вообще, любовь выдумал Шекспир, и люди в неё поверили».

В своём исследовании «Плешивый щёголь. Из реального комментария к памфлетному роману „Алмазный мой венец“ В. Катаева» Мария Котова и Олег Лекманов пишут:

«Знавшая обоих литераторов (Шкловского и Катаева. — В. Б.) Инна Гофф вспоминала об „их ожесточённом взаимном неприятии. Оно сочеталось с жгучим и взаимным интересом одного к другому“{225}. А Лиля Юрьевна Брик 6 мая 1967 года писала бывшей возлюбленной Шкловского Эльзе Триоле после выхода в свет мемуарной катаевской „Травы забвенья“: „…‘среднего размера карлика — страшного новатора’ Шкловский принял на свой счёт (Вася [Катанян. — М. К., О. Л.] говорит, что он именно его имел в виду. У них старые счёты) и недавно в Политехническом отстегал, говорят, автора ‘Травы забвенья’“ {226}. Речь идёт о следующем фрагменте катаевских мемуаров „Трава забвенья“: „Был (в окружении Маяковского. — М. К., О. Л.) даже среднего размера карлик — страшный новатор, формалист и революционер в искусстве, разумеется, превратившийся с течением времени в самого вульгарного, благонамеренного наукообразного строчкогона-консерватора, имеющего репутацию большого знатока литературы: фельдшер, выдающий себя за доктора медицины“.